Он вне себя от горя, он готов плакать. "Можно и шесть раз промахнуться, — шепчет он, — такие вещи бывали. А тогда что?"
Он бледен, нижняя губа отвисла, глаза блуждают. Его лицо обезображено не столько следами побоев, сколько выражением отчаянного страха. Он знает, что хитрит с собой, ему бы только оттянуть конец. Но он не хочет этого знать. О конце он уже не думает, о нет, надо еще так много сообразить, приготовиться. Давно уже он не вспоминал о Виолете; еще недавно его жгла ненависть к этой девке, отвращение — хотелось бы еще раз ощутить это.
Но в груди у него, очевидно, только и осталось места, что для этой жалкой дрожи — вязкое, мерзкое чувство; до чего я слаб, совсем как проклятый губан Мейер! Нет, клянусь, не хочу исправляться, не хочу меняться. Я хорош был именно таким, каким был, с зубами, созданными, чтобы кусать, — волк среди волков!..
Лейтенант отхлебнул большой глоток из бутылки. Слышно бульканье, когда он отпивает коньяк и когда он ставит ее на землю, но, проклятье, это не единственный звук, который он уловил. Лейтенант вскакивает, револьвер в одной руке, фонарь в другой, он дико кричит в лесную тишину:
— Кто там? Стой, стреляю!
Прислушивается, не слышно ни звука; нет, в самом деле кто-то ползет! Где? Там? В кустах? "Стой, стреляю!" Да, я же слышал, шум мотора в лесу вдруг затих, это Редер приказал остановиться. Собака, он прокрался за мной, за свои деньги он хочет проверить, застрелюсь ли я. Вон он, там, теперь слышу. "Стой! На — получай!"
Ишь ты, пистолетик, неплохо стреляет, здорово хлопнул. "Что испугался? Щекотки боишься? Ага, бежишь, погоди-ка, я догоню тебя, стой!" Выстрел! Ну и грохнуло!
Это, наверное, толстяк. Мои почтенные соратники не прочь узнать, привел ли я в исполнение их молчаливый приговор — как бы не так, сначала я выведу в расход одного толстяка. Трах-тарарарах! Ничего себе хлопнуло, видно, пуля врезалась в ствол.
— Господа, вот я, перед вами, смотрите! А моя дама, Виолета, тоже здесь? Внимание, фройляйн, этот глоток — за ваше здоровье! Чтобы вы почаще и подольше обо мне вспоминали!
Бутылку — к черту! Бац! — пополам! Жалко, хорош был коньячок!..
— Милостивые государи и государыни! Зря я жалел, что в барабане только шесть патронов. Внимание, пятым я палю в небо, это почетный салют в честь моей дамы, да гремит он вечно у нее в ушах! Остался шестой: одного для меня предостаточно. Внимание! Вот так, приставим сюда, к переносице смотрите… если она действительно меня навестит, это будет для нее замечательное зрелище.
О боже, боже, неужто никто не придет, неужто ничего не случится, не дадут же они мне здесь подохнуть! Должен же кто-нибудь прийти и объяснить, что это была ошибка. Считаю до трех, и если ничего не случится, стреляю: Раз! — два! — три!..
Ничего, неужели ничего? Ну, значит, все это дерьмо ни черта не стоит! Вся моя жизнь — дерьмо, и смерть — дерьмо, поганое собачье дерьмо, и то, что после, — тоже, мне и это ясно. Я слишком боялся, не стоило трусить из-за такого дерьма. Теперь я вполне спокоен. Жаль, часовой утром не выстрелил в меня, он действительно бы отнял у меня что-то. Но я и сам могу. Жил один и умру один…
— Огонь! — ну, а теперь что? Ах?..
Да, что теперь? Ах!..
В Черном логе, в лесной балке, лежит на земле карманный фонарь, узкая полоска света падает на несколько травинок, кусок замшелого камня, кучку земли… Тихо, тихо… Тоненький, белый, одинокий луч в безмолвии ночи, которая только что оглашалась звуками…
И вдруг в кустах что-то зашуршало, кто-то кряхтит, откашливается…
Затем тишина, долгая тишина…
Тихо, осторожно приближаются шаги, медлят, задерживаются. Снова кашель.
Тишина, ни звука, только тишина…
Шаги все ближе, нога, нога в черном кожаном ботинке появляется в белом конусе фонаря.
Фонарь поднят. Луч света взлетает, останавливается… Ноги медленно, точно приклеенные к земле, делают еще один шаг, тихий посетитель смотрит вниз, на то, что лежит еще тише.
Долгая тишина, долгая тишина…
Человек откашливается. Белый луч фонаря снова ищет, справа, слева.
"Ведь не упал же он на него!"
Но вот револьвер найден. Тот, кто нашел его, осматривает барабан, выбрасывает пустые гильзы. Револьвер снова заряжается. Еще раз луч света ложится на мертвеца, затем быстро уходит вверх по склонам, вдоль лесной просеки, по пути к Нейлоэ.
Темно в Черном логе.
9. СЕМЕЙСТВО ПРАКВИЦ ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ
Ни одна горничная, ни одна хозяйка не могла бы тщательней убрать виллу, чем это сделал Пагель. В комнатах было чисто и тепло, печка в ванне истоплена. В кухне хозяев ждал ужин, и молодой человек даже ухитрился составить несколько букетов из цветов, собранных в высохшем от летней жары и залитом осенними дождями саду: гладиолусы, далии, астры…
Там, где фрау Эва фон Праквиц оставила безлюдную пустыню, она снова нашла дом, и даже безутешная горничная Лотта, твердо решившая бежать, была весела и оживленна как никогда, ибо "молодой человек" превратил уборку виллы в веселый праздник: вместе с уборщицами он переходил из комнаты в комнату с граммофоном в руке, а как хорошо было подметать, застилать кровати под музыку, вроде "Пупсик, мой милый пупсик!" говорить не приходится. За целых полгода в вилле не смеялись так много и так искренно, как в один этот вечер.
Но за смехом следуют слезы, дождь прогоняет сияние солнца, и не каждый день бывает праздник. Глядя на подкативший к дому быстрый «хорх», трудно было поверить, что он привез таких несчастных пассажиров. Правда, шофер Фингер, открывший дверцу раньше, чем подоспел Пагель, казался очень удрученным. Когда же затем заглянули в машину…
Фройляйн Виолета все еще спала, и хотя в ее оцепенелом, бледном сне было что-то устрашающее, все же от одной этой картины люди не впали бы в такое смущение. Но ротмистр, злополучный ротмистр фон Праквиц! Он еще не пришел в себя, но во время поездки его начало рвать — полуодетого, стонущего, измазанного, вытащили его из машины.
Фрау фон Праквиц, должно быть, пережила, ужасные часы. Она побледнела и постарела. Красивые полные губы были плотно сжаты. Видно было, что ее душат горечь, печаль.
— Да, — строго кивнула она, — случилось несчастье.
Она бросила короткий взгляд на обступивших ее людей; их лица в скудном свете фонаря казались призрачными. Пагель, шофер Фингер, Лотта, испуганные и оробевшие, да несколько женщин из деревни. Незачем играть в прятки, таиться. Виллу постигло несчастье. Но фрау Эва вынесет и это бремя. Вынесет? Нет, беда сделает ее сильной, в подлинном несчастье тонут пустые огорчения…
— Господин Фингер, господин Пагель, будьте так любезны и внесите наверх моего мужа. Лучше всего положить его сначала на шезлонг в ванной, пока не будет готова ванна. Уже готова? Превосходно! Девушки, помогите мне отнести наверх фройляйн Виолету. Да не бойся, Лотта, она не умерла, она только оглушена. Доктор дал ей снотворного. Так — теперь несите!
Почему потускнел свет ламп? Неужели здесь только что пели, говорили, смеялись? К чему эти цветы в вазах? Пришло несчастье — все ходят на цыпочках, все шепчут… Прислушайтесь, что это такое? Ничего, это ротмистр, он опять стонет. Фонарь над дверьми виллы продолжает светить, фары автомобиля бросают в ночь световые конусы.
Мужчины, Пагель и Фингер, раздели ротмистра, положили его в ванну.
— Нет, мне некогда с ним возиться. Позаботьтесь обо всем сами. Виолета теперь важнее…
И она села возле постели дочери, она не оставляет ее комнаты, памятуя о предостережении доктора. Неужели даже здесь, в своем доме, она не чувствует себя в безопасности? Вокруг Нейлоэ — лес, они отгорожены от всего мира, откуда же может прийти еще большая беда? Еще большая беда, чем опозоренная, сраженная горем дочь, чем муж, окончательно потерявший всякую власть над собой? Еще большая беда?
— Лотта, — говорит она, — ступайте сейчас же вниз. Заприте все двери в подвале и в первом этаже. Проследите, чтобы все окна были действительно заперты. Не открывайте никому, не спросив сперва меня.
Девушка уходит в страхе, смущенная. Фрау Эва садится возле кровати. В половине первого — в час дочь проснется. От этого мгновения зависит все, сказал врач. Надо встретить это мгновение во всеоружии. Ни шага из комнаты!
Это комната Виолеты. Здесь она жила ребенком, молодой девушкой. Воспоминание о том, чем она была — о, еще так недавно — даст ей силы превозмочь то, чем она стала!
Мужчины молча возятся с ротмистром. Пагель тщательно моет его, шофер держит ослабевшее тело спящего, которое то и дело валится на бок. Но все же память, по-видимому, возвращается к нему, веки вздрагивают, губы что-то шепчут.
— Что вам угодно, господин ротмистр?
— Что-нибудь выпить…
Да, нечто вроде воспоминания шевелится в оглушенном мозгу этого человека, вновь пробудившееся смутное сознание беды, постигшей его. И он уже жаждет — еще до окончательного пробуждения — нового средства оглушить себя, нового бегства…
