– О Ананда, ради всего святого, не продолжайте, – бросилась Дория к ногам Ананды через дверь, которую ей открыл Флорентиец. – Я всё теперь поняла. Все мои поступки и слова заставляют меня краснеть и страдать, и жаждать поступать теперь так, чтобы искупить своё поведение перед вами, – рыдала Дория. – Не отталкивайте меня теперь.
– Мой бедный дружок, мой милый дорогой строптивец, мой любимый, доверившийся мне и усомнившийся ученичек, – поднимая Дорию, необычайно ласково говорил Ананда. – Не будем разбирать, что было в прошлом тёмного и печального. Поблагодарим небо, что оно послало нам помощь могучей рукой Флорентийца. Теперь, когда ты так кротко, чисто и верно выполнила все его задачи, когда сама поняла, как много ты потеряла, нарушив обет беспрекословного послушания, не будем тратить время на разбор прошлого. Его нет больше. А возвращая его, ты попусту тратишь время, ибо в раскаянии нет творчества сердца, и мгновение твоей вечности, твоё летящее сейчас, проносится пустым. Ободрись, мужайся. Нам с тобой предстоит много дел.
Я читаю в тебе, как ты жаждешь просить меня не отправлять тебя в Америку, а оставить подле себя. Прежнюю Дорию я не смог бы убедить и остановить. Она набрала бы задач сверх сил, не послушалась бы моих советов, ринулась бы в бой невооружённой и снова была бы вынуждена выбыть из строя. Теперешняя же Дория молчит, ни о чём не молит и даже считает себя недостойной находиться подле меня. Успокойся, друг. Я буду просить Флорентийца оставить тебя. Надеюсь, что он даст согласие. Если же нет, – мы подчинимся его решению легко, просто, весело. Пойдём со мной. Мне нужен секретарь, я думаю, ты выполнишь часть запущенной мною работы.
Сияя счастьем, глубоко тронутая и дважды покорённая величием доброты Ананды, который не позволил себе и намёка на упрёк, Дория пошла за Анандой в приготовленные для него комнаты. Как только они вышли, хозяин снова появился в кабинете, и через несколько минут туда уже входили мистер Тендль со старым адвокатом. Оба юриста изложили лорду Бенедикту новые осложнения в деле о завещании, виновницами которых являются пасторша и Дженни. Кроме протеста и официально поданного заявления, что сестры Цецилии у пастора никогда не было, а потому пасторша требует скрытый от неё мужем капитал, она и Дженни подали второе заявление, доказывая, что пастор был ненормален, почему они и требуют Алису домой. На послезавтра назначен вызов в судебную контору всех заинтересованных лиц, а через несколько дней состоится судебное разбирательство нового заявления пасторши.
Старый адвокат кипел возмущением и говорил, что использовал все средства, стараясь убедить пасторшу в нелепости её поведения. Но что какой-то молодой человек, которого она отрекомендовала как жениха Дженни, уверял её в противном, называя себя юристом. Сегодня утром этот молодой человек явился к нему в контору и всячески старался его подкупить, за что и был изгнан с позором. Успокоив обоих юристов, дав им указания держаться твёрдо, говорить и поступать, руководствуясь одной истиной, лорд Бенедикт отпустил своих деловых гостей.
Присев к столу, он написал два письма и вызвал слугу отправить их. Сам же поднялся наверх и сказал Николаю, что выедет сейчас из дому и вернётся поздно вечером. Ему же поручает весь дом и усталого Ананду. Он отдал Николаю самое строгое распоряжение, чтобы никто из домашних никуда не отлучался и никого не принимал, пока он не возвратится.
– Тебя я знаю, друг Николай. В твоей верности ни трещинки, ни пятнышка не сыщешь. Но в эти дни может случиться всякий обман. Если Алиса вдруг получит письмо или привезённое кем-то известие, что умирающая мать желает с ней проститься, предупреди девушку, что это ложь.
До поздней ночи не возвращался Флорентиец, и все обитатели его дома, сгруппировавшись вокруг Ананды, терпеливо и спокойно ждали его. Только один человек не находил себе места, волновался и трепетал, сам не понимая, что с ним происходит, и это был Генри. То его бросало в жар, то он дрожал, точно в ознобе лихорадки, хватаясь за голову и за сердце.
– Что с тобой происходит, Генри? – спросил его наконец Ананда, когда юноша уже почти терял сознание.
– Я сам не знаю, что со мной. Я полон беспокойства и волнения, точно что-то грозит мне, внутри у меня всё дрожит, и я не в силах сдержаться.
– Пойдём в мою комнату. Мы скоро вернёмся, Николай, но если я понадоблюсь тебе экстренно, пошли за мной Дорию.
– Теперь, мой мальчик, – вводя Генри в свою комнату и закрывая дверь, сказал Ананда, – тебе приходится пожинать плоды зла, неосторожно сотканного тобой. Когда ты пошёл против меня в Константинополе, ты приоткрыл в себе дорогу злу. Не потому зло могло тебя коснуться, что оно было сильнее тебя, но потому только, что оно нашло себе лазейку, чтобы угнездиться в твоём сердце. Страсти и гордость затемнили твою интуицию, и ты взял от Браццано письмо. Яд его – злой гипнотической воли, будь ты чист и верен, не смог бы отравить тебя. Но во взволнованную твою душу он пролился страхом, самомнением, отрицанием. Мои усилия любви спасли тебя от гибели. И. помог мне. Он защитил тебя увиденным тобою образом матери, её чистой любовью, привёл тебя на пароход капитана Джемса, а Флорентиец несёт на волне своей могучей воли, защищая от преследующих тебя друзей Браццано.
Сейчас они здесь, в Лондоне. Их эманации вьются вокруг тебя, так как они узнали, где ты живёшь, и караулят тебя повсюду. Чем защититься тебе, друг? Если ты сам не найдёшь в себе полного бесстрашия, если уверенность твоя не перейдёт в радость верности Флорентийцу и всем друзьям, окружающим тебя своим светом, если ты не увидишь счастья в том, как спасла тебя Жизнь от адских сетей мошенников, – никто из нас не сможет помочь тебе. Вся твоя психика должна перевернуться. Не ты и личное твоё, извне к тебе идущее счастье или несчастье составляют смысл жизни твоей. А тот мир, тот свет, та твёрдость и поддержка, что ты внесёшь в свой труд для людей. Вот смысл твоей жизни, Украшая старость матери, молодость которой ты не раз отравлял, рыцарски защищая Алису, благодаря которой ты понял величие и силу чистой женской любви, ты можешь теперь, в эти дни, снова стать моим учеником, которому будут по плечу большие задачи.
Ты ещё не знаком со второй своей кузиной, Дженни. Но по опыту с Браццано знаешь, как легко попадает человек в сети злых, если он раздражителен. Дженни не только раздражительна и зла. Она ещё и постоянно возбуждена настоящим астральным костром – своею матерью. Друг друга питая, обе привлекают к себе шайку наших врагов. Если ты готов, вынеся опыт бездны страданья, повторить обет беспрекословного повиновения; если в сердце твоём нет раздвоения, и ты ясно видишь, что для тебя есть только один путь: идти так, как видит и ведёт тебя твой Учитель, – я могу принять твой обет и вести тебя дальше. Но на несколько лет ты уедешь с Флорентийцем, видя в нём такого же Учителя и друга, как я. Разлука не будет существовать, если в тебе поселятся радость и спокойствие знания.
Генри, за несколько минут до разговора дрожавший, почувствовал такое глубокое успокоение, какого ещё не испытывал ни разу в жизни.
– Благодарю вас, Ананда, Учитель и друг. Я понял всё, что вы мне сказали. Я знаю, что мне делать, я спокоен. Я больше не тот шалый, влюблённый в вас мальчик, который причинил вам столько горя, вернее, беспокойства вам и горя себе. Я созрел и могу теперь непоколебимо и добровольно произнести обет беспрекословного послушания.
Ананда подошёл к Генри, положил ему обе руки на голову и посмотрел ему прямо в глаза. Карие с золотом звёзды Ананды, казалось Генри, пронизывали его до самых сокровенных частиц существа. Генри точно таял под этим взглядом, точно растворялась и превращалась в жидкий огонь вся кровь в его жилах.
"Ещё мгновение, и я умру, умру счастливый", – мелькнуло в уме Генри.
– Подожди меня здесь, сын мой, – услышал Генри голос Ананды. показавшийся ему измененным. Он несколько раз глубоко вздохнул, оглядел комнату, в которой остался один, и бессильно опустился в кресло. Слабость его прошла быстро, он снова почувствовал себя сильным и радостным. В комнате открылась другая дверь, которой Генри не заметил. На пороге стоял преображенный Ананда, Ананда. сиявший как шар света, в белой одежде с золотым шитьём, и протягивал к нему руки.
С криком счастья бросился Генри к Ананде и был введён им в белую комнату Флорентийца. Ананда подвёл его к мраморному столу, поднял крышку, и изумлённому взору Генри представилась высокая зелёная чаша, в которой горел огонь. Ананда взял тонкую палочку, как показалось Генри из аметиста и розовых камней с золотом, опустил её конец в чашу, что-то напевая на непонятном ему языке, – и огонь ярко вспыхнул, выбросив несколько пламенных лепт, из которых одна крепко держалась на палочке и горела.
Ананда коснулся темени Генри этим огнем, и по всему его телу прошло содрогание. Несколько раз прикасался Ананда огнем, прикладывая палочку между его глаз, у горла, у сердца, у селезёнки и пупка, между плеч, и каждый раз пламя чаши бурно вспыхивало, а всё тело Генри содрогалось. Подняв обе руки высоко над его головой, Ананда всё так же протяжно напевал какие-то слова. Умом Генри не понимал смысла произносимых слов, но сердце его, ликовавшее, освобожденное, проникало в смысл творимого действия. Он сознавал безграничную и вечную Жизнь без форм, без времени, без пространства, к которой его приобщил Ананда.
