Искусство поможет вам воспитать своих детей. Оно будет им второй матерью. Не верьте тем, кто будет говорить, что искусство и семья несовместимы. Не делить надо любовь между семьей и искусством, но сливать их воедино, отражая в себе всю Вселенную как единую вечную Любовь, в которой семья и труд для неё, общественный труд и искусство – всё лишь аспекты Единой Любви, живущей в нас. Играйте. Играйте всюду и везде как можно больше. Играйте большим толпам народа, отбросив предрассудок: "Выступать на подмостках". Но играйте всегда даром, отдавая все деньги беднякам.
Ананда повернулся к Алисе, слушавшей его с тем вниманием, что граничит с благоговением.
– Вам, мой друг, также дано утешать людей музыкой. Ещё молодой вы будете выступать вместе со своими детьми. Забудьте робость, идите с той непреклонной волей, которую передал вам отец. Ничего и никогда не бойтесь. Я ещё буду с вами говорить.
– А тебе, Ананда, я у самой двери изловил вот эту парочку беглецов, – со смехом подвёл Флорентиец Генри и его мать к Ананде.
– Неужели же, Генри, ты был бы способен ещё раз бежать от меня?
– Простите нас, – тихо сказала леди Цецилия и – чего никто не мог ожидать – опустилась на колени перед Анандой. – Мы оба так виноваты перед вами. Не сын виноват, но мать, не сумевшая воспитать в нём самообладания, – поднятая Анандой, продолжала леди Цецилия, склонясь к нему на плечо.
– Полноте, дорогая. Генри славный малый. Если в нём раньше слишком бурлили страсти, то сейчас, за время жизни у нашего друга и Учителя Флорентийца, он уже так вырос в своей чести и цельности, что прежнего сумбурного мальчика и в помине нет. Генри, мой добрый сынок, твои испытания зрелого, честного сердца только ещё начинаются, а не кончились, как ты думаешь, – с неподражаемой добротой говорил Ананда. – Немало тебе предстоит испытать. Но ты не один, у тебя не только Флорентиец и я. У тебя ещё целое кольцо друзей здесь, и сердца всех тех, кого ты видишь в этой комнате, связаны с тобой многими веками труда и любви.
Правда, до сих пор ты доставлял нам всем немало забот и беспокойства. Но сейчас в тебе уже созрело мужество отдать самому себе отчёт в своих поступках. Созревай же дальше, друг, вскоре тебе представится случай проявить героизм сердца и правдивость его.
Радостно и счастливо приветствуемый Николаем и Наль, Ананда сказал ей:
– Вы давно знаете меня заочно, как и я вас. Теперь нам довелось встретиться и уже никогда не забыть, где, как и когда мы встретились. Ваш дядя Али и тот, кого вы теперь зовёте отцом, – мой великий друг Флорентиец, – мои извечные наставники. Я всем сердцем приму ваших детей в свои ученики. И хотел бы для вас только одного: чтобы вы, готовя к жизни детей, не боялись за их судьбу. Нет сильнее талисмана и защиты для детей, чем бесстрашная любовь матери.
Окруженный всеми, Ананда прошёл в кабинет Флорентийца, где сказал Амедею, Сандре и Тендлю, каждому в отдельности, по нескольку слов. Он говорил так тихо, что никто другой их не слышал, но лица всех троих засияли, и это ясно видели все.
Через некоторое время, когда Ананда рассказал, что неожиданно получил известие о новых каверзах Браццано и приказ своего дяди немедленно выехать в Лондон, лорд Бенедикт отпустил всех гостей, чтобы переговорить с Анандой наедине и дать ему отдохнуть. Прощаясь с Лизой и капитаном, Флорентиец ласково напомнил обоим, что для них начинается новая жизнь и они по-новому должны теперь встречать каждый расцветающий день.
– Я буду завтра у вас, Лиза, вместе с Алисой, Наль и Николаем. Я знаю необычайное хлебосольство вашего отца и потому даю вам право "по секрету" выдать наш завтрашний визит. Вы же, Джемс, не беспокойтесь ни о чём. Я помогу вам миновать угрозу помпезного венчания, точно так же, как угрозу путешествия родителей следом за вами в Америку. Будьте счастливы, в добрый путь.
Оставшись вдвоём с Анандой, лорд Бенедикт передал гостю, что в дело о завещании пастора уже вмешались друзья Браццано, которых прислал к пасторше один из друзей её юности и близкий человек из Константинополя.
– И не только они, – отвечал Ананда. – На одном со мною пароходе прибыли ещё двое. Эта парочка получила точное задание похитить Алису. Пасторша в переписке со своим другом четко, со свойственной ей откровенностью характеризовала своих дочерей. Чтобы осуществились адские замыслы Браццано, ему нужна девственница с чистейшим сердцем. Меня не узнали. Полагая, что я не понимаю их языка, они откровенно болтали и о плане женитьбы подосланных юнцов на обеих сестрах, и о немедленном увозе Алисы после венчания.
Подкупить они, конечно, могут пол-Лондона. Я не составил пока плана действий и приму все ваши приказания. Нет ли надежды спасти пасторшу и её старшую дочь от того ужаса, в котором они погрязают?
– Я испробовал все средства, Ананда. Им сейчас спасения нет: и мать, и дочь давно раскрыли сердце злу. Жажда роскоши, желание блестящей жизни, всё использовано и разожжено. Пока обе несчастные не дойдут до дна, ни одна из них не опомнится. Но я думаю, что дно пасторши ближе, и мы с тобой ещё сможем попытаться вырвать её у шайки злодеев. Что же касается дочери, то там слишком глубока связь с Браццано. Себе путы она сама связала, отвергнув дважды мой зов.
– От тех же моих спутников я узнал, что Дженни возьмут как бесплатное приложение к Алисе, которая и есть вся цель. Несчастная Дженни, – прошептал Ананда.
– Да, весь их план нашёл пламенного слугу в пасторше. Она пойдёт на всё, чтобы вырвать Алису из моих рук. Нам с тобой, Ананда. предстоит встретиться в судебной конторе с нею, с Дженни и с теми двумя молокососами. Не может быть и речи хоть о малейшей угрозе для Алисы. Но тех. кого я тебе оставлю. – Сандру, Тендля, – тебе, Ананда. придется защищать, так же как и бедного адвоката. На них падёт всё бешенство врагов. Мой дорогой друг и брат, – обнимая Ананду, продолжал Флорентиец, – который раз в этой жизни ты принимаешь на себя тяжесть борьбы со злом, тяжесть за чужие грехи и проступки, развязывая страшные кармы людей. Да будут благословенны дни твои! Да будет вечным светом и спасением твой труд для людей!
Точно сноп солнечного света лился от Флорентийца и окутывал Ананду со всех сторон.
– Немало мучительных минут придется тебе пережить ещё и здесь, мой друг, в новой фазе борьбы с шайкой Браццано. Твоя божественная доброта, путём которой ты идёшь, служа людям, заставила тебя пожалеть негодяя. Ты полагал, что у гада вырвано ядовитое жало, если он дал слово чести оставить тёмный путь. Ты поверил. Ты забыл, что нет чести у бесчестного. Ты его пожалел, применив меру личного восприятия момента. Но ты упустил из вида, что закон мировой пощады требовал полного уничтожения гада. Снова и снова ты принял в себя муку погибшего сердца, мой светлый друг. И теперь, не смея ослушаться выше меня идущих, я вынужден предоставить тебе одному бороться со вновь сплотившейся шайкой. Да к тому же подкидываю тебе двух юных и неопытных моих приятелей. Они мужественны и бесстрашны, но не закалены в воле и послушании.
– Великий мой наставник, – с сияющим лицом ответил Ананда, – я сам выбрал путь доброты, я сам выбрал путь помощи строптивым, не умеющим воспитывать в себе дисциплину и мудрость послушания иначе чем путём самостоятельного развития опыта и воли на ряде ошибок и падений. Я сам выбрал тот путь, где почти каждый ученик приносил мне скорбь обратных ударов. Но я их принимал как радость, и почти всегда люди находили путь освобождения и любви. Там же, где я не мог победить любовью, твоя могучая рука, Учитель, приходила мне на помощь. Ни разу я не был оставлен тобой даже и в более мелких случаях, вроде Генри и Дории, и здесь твои такт и мудрость помогали мне. Я знаю, что сейчас ты дашь мне точный план, и там, где я не пойму до конца твоих приказаний, я буду им радостно повиноваться. А потому я совершенно уверен теперь в полной победе над злом, хотя бы всё говорило об обратном.
– Будь ещё раз благословен, мой друг и сын Ананда! Да будешь ты живым примером света всем тобой встреченным! А знаешь, тебя ждет Дория, не осмелившаяся войти в зал, куда, я ей сказал, придёшь ты.
– Дория, не осмеливающаяся войти в ту комнату, где нахожусь я? – воскликнул, смеясь своим металлическим смехом, Ананда. – Да это какая-то иная, не моя Дория. Та, строптивица моя, не задумывалась отчитывать меня за все дела, хоть ни капли в них не понимала.
– О Ананда, ради всего святого, не продолжайте, – бросилась Дория к ногам Ананды через дверь, которую ей открыл Флорентиец. – Я всё теперь поняла. Все мои поступки и слова заставляют меня краснеть и страдать, и жаждать поступать теперь так, чтобы искупить своё поведение перед вами, – рыдала Дория. – Не отталкивайте меня теперь.
– Мой бедный дружок, мой милый дорогой строптивец, мой любимый, доверившийся мне и усомнившийся ученичек, – поднимая Дорию, необычайно ласково говорил Ананда. – Не будем разбирать, что было в прошлом тёмного и печального. Поблагодарим небо, что оно послало нам помощь могучей рукой Флорентийца. Теперь, когда ты так кротко, чисто и верно выполнила все его задачи, когда сама поняла, как много ты потеряла, нарушив обет беспрекословного послушания, не будем тратить время на разбор прошлого. Его нет больше. А возвращая его, ты попусту тратишь время, ибо в раскаянии нет творчества сердца, и мгновение твоей вечности, твоё летящее сейчас, проносится пустым. Ободрись, мужайся. Нам с тобой предстоит много дел.
