дерьмовом миссипском болоте крадешь автомобили и младенцев? Из воздуха?
— Никуда я не пойду, — сказал Бун. — Ну, чего стоишь, стервец? — сказал он Неду. — Иди, отвязывай лошадь.
— Мне не обязательно его принимать, — сказала мисс Корри. — Могу просто позвонить по телефону. — Сказала не то чтобы самодовольно или жеманно — нет, безмятежно. Для самодовольства, для жеманства она была слишком большая, ее было слишком много. Но ровно столько, сколько требуется для безмятежности.
— Ты уверена? — спросила мисс Реба.
— Да, — сказала мисс Корри.
— Тогда звони, — сказала мисс Реба.
— Иди сюда, — сказал Бун. Мисс Корри остановилась. — Говорю, иди сюда, — повторил Бун. Она сделала несколько шагов, но так, чтобы ему было не дотянуться; тут я заметил, что она даже не смотрит на Буна, смотрит только на меня. Может, поэтому Бун, по-прежнему сидя, смог все-таки ухватить ее за руку прежде, чем она успела увернуться, и начал тянуть к себе, а она противилась ему, хотя и с опозданием, как и подобает такой крупной девушке, и при этом по-прежнему не сводила с меня глаз.
— Пусти, — сказала она. — Мне надо позвонить по телефону.
— Успеешь, — сказал Бун. — У нас еще куча времени, — и продолжал тянуть ее к себе.
И тогда, с тем наигранным безразличием, с тем отчаянным старанием напустить на себя бесстрашный и одновременно миролюбивый вид, с каким мы, к примеру, подкидываем на ладони яблоко и протягиваем его (или любой предмет, могущий на секунду отвлечь от нас внимание) быку, который, как мы внезапно обнаружили, оказался по одну сторону забора с нами, она быстрым движением наклонилась к Буну и поцеловала, клюнула его в макушку, в то же время стараясь вырваться от него. Но тоже с опозданием, потому что он на мгновенье отпустил ее, но тут же, на глазах у нас у всех, схватил за ягодицу, и она отклонилась от него и снова взглянула на меня, и в глазах у нее было что-то безнадежное, умоляющее — стыд, горе, уж не знаю что, — между тем как кровь медленно заливала ее крупное девичье лицо, которое вовсе не было некрасивым, разве что на первый взгляд. Но длилось это не больше секунды: потом она снова стала настоящей леди. Она и вырывалась, как настоящая леди. Просто была слишком большая, чтобы даже такой большой и сильный мужчина, как Бун, мог удержать ее одной рукой за одну ягодицу; через секунду она освободилась.
— И тебе не стыдно? — сказала она.
— До того невтерпеж, что не можешь подождать, пока она по телефону поговорит? — сказала мисс Реба Буну. — Если уж ты так трясешься над ее целомудрием, какого черта не устроишь Корри на такое место, чтобы она и целомудрие сохраняла, и с голоду не подохла? — Потом мисс Корри: — Иди, звони скорей. Уже девять часов.
Уже слишком поздно для всего, что нам еще предстояло сделать. Дом начал оживать — ходуном ходить, как вы говорите сегодня. Но пристойно, без особого рева — музыкального или просто застольного; дух мистера Бинфорда все еще властвовал там, все еще осенял гроты с прекраснозадыми нимфами, потому что только две их обитательницы знали, что он ушел, а посетители еще не успели его хватиться; мы слышали звонки, и невнятный голос Минни, открывавшей двери, и даже шаги нимф, спускавшихся по лестнице, и, пока мисс Корри, нажав на ручку, отворяла дверь, и выходила, и снова ее затворяла, — слышали звон стаканов, равномерно прерываемый басовым гудением гостей и сопранным взвизгом хозяек. Потом Минни вернулась: очевидно, впускать клиентов должна была теперь та леди, которая окажется незанятой.
Так что, как видишь, ребенок и впрямь «родитель взрослого мужчины»[72], да и взрослой женщины тоже. Там, в Джефферсоне, мне представлялось, будто я только из-за моей невинности, моего нежного возраста оказался таким жалким противником умственной порчи, Не-Добродетели, что даже этого наименования был недостоин. И все-таки сражение длилось целых три часа, — с той минуты, как я узнал о смерти дедушки Лессепа, и до той, когда поезд двинулся и я понял, что Бун по крайней мере четыре дня будет полновластным владельцем ключа от дедова автомобиля. Но тут передо мной были мисс Реба и мисс Корри, противницы если и не умудренные, то во всяком случав уже закаленные опытом постоянной, ежедневной борьбы с He-Добродетелью (или Добродетелью) и с ее хитроумными кознями, и вот они уже были ею ограблены, разорены, хотя еще полчаса назад не знали о существовании Неда, и тем паче — коня. И в довершение вдруг возник совершенно чужой человек, которого мисс Корри, только что вышедшая из комнаты, с таким спокойствием собиралась завоевать с помощью одного лишь телефонного звонка.
С ее ухода прошло минуты две. Минни взяла лампу и вышла в дверь, ведущую на заднее крыльцо; я заметил, что исчез и Нед.
— Минни, — сказала мисс Реба, обращаясь к двери. — От курицы что-нибудь?…
— Угу, — сказала Минни. — Я уже подала. Он как раз взялся за нее. — Нед что-то сказал. Его слова мы не расслышали, зато расслышали Миннины: — Ну, если для аппетита тебе требуюсь я, пожалуй, до утра с голоду помрешь. — Его ответа мы не расслышали. Мисс Корри ушла уже минуты четыре назад. Бун вскочил.
— Пропади оно все пропадом! — сказал он.
— К телефону ревнуешь? — спросила мисс Реба. — Что он может с ней сделать через эту сволочную гуттаперчевую трубку? — Но тут мы услышали Минни: короткий звонкий шлепок, потом ее шаги. Она вошла в кухню, немного задыхаясь, но не слишком. — Что там стряслось? — спросила мисс Реба.
— Ничего не стряслось, — сказала Минни. — Он как все. Хочет и того и этого, а где у него больше чешется — сам не знает.
— Дай ему бутылку пива. Если не боишься вернуться к нему.
— А чего мне бояться? — сказала Минни. — В нем естество бесится — подумаешь, невидаль. Ну, посильней, чем у других. Я уже привыкла. Все они такие: как начнет естество беситься, так никому прохода нет, пока не задрыхнут.
— Еще бы не привыкла, — сказал Бун. — Это все зуб. Чертовы бабы: ни за что не оставят человека в покое.
— Что это значит? — спросила мисс Реба.
— Будто вы не знаете, что это значит, — сказал Бун. — Нет на вас угомону: ненасытные вы. Нет чтобы мужчину пожалеть, это дерьмо несчастное. Вы только посмотрите на нее: не угомонилась, пока не насобирала, не наскребла на золотой зуб, не на какой-нибудь, а на золотой, и сунула его себе в пасть, только чтобы свести с ума разнесчастного олуха, деревенского черномазого…
— …или потратила пять минут
