тот как-никак имеет к лошади отношение. — Но в последнюю минуту мисс Реба все-таки осталась дома. Без нее и без Минни заведение обойтись не могло. И в самом деле, дом уже ходуном ходил, хотя пока еще в границах благопристойности, с соблюдением воскресного этикета: затихающая волна субботнего вечера взметнулась в последнем пенистом всплеске перед тем, как перейти в однообразно-будничную гладь поденщины ради куска хлеба и крова.
Нед с Буном накинули на коня попону. Затем мы — Нед, Отис и я — направились к вокзалу и все время шли по тротуару, глядя, как Бун и Сэм ведут коня посредине мостовой, в своем не скажу мирном, но замиренном двоемужнем единении, и мисс Корри идет между ними, как в воскресной вечерней тишине Второй и Третьей улицы они переходят от фонаря к фонарю. Уже было начало одиннадцатого, редкие окна светились, и то лишь в пансионах (теперь-то я уже стал опытным, искушенным, не знатоком, конечно, но, во всяком случае, сведущим, я уже узнавал дома, подобные дому мисс Ребы, когда они мне попадались). В барах, однако, было темно. То есть не то что я мог распознать бар, до таких высот я еще не вознесся, а просто нам — Отису и мне — сообщил Нед, что это бары и они закрыты. Я-то понятия не имел — должны они быть сейчас открыты или закрыты. Сам понимаешь, я пробыл в Мемфисе (или на Катальпа-стрит) меньше шести часов, и ни мамы, ни отца не было рядом, чтобы наставлять меня; но я делал неплохие успехи.
— Это у них называется постный закон, — сказал Нед.
— Что значит «постный закон»[74]? — спросил я.
— Кто его знает, — сказал Нед. — Разве что люди порастрясли все денежки в субботний вечер, в карманах у них пост, и теперь ради них не стоит и керосин жечь.
— Так это в барах так, — сказал Отис. — От этого урону никому нет. Не продадут в воскресенье — спрячут, а потом продадут в понедельник кому угодно, может, тем же желающим. А вот с глиномеской другой разговор. Продадут товар сегодня, а назавтра верти снова-здорово, тот же товар продают. У баб не убывает. Попробовали бы на глиномеску постный закон напустить — небось полиция живо вступилась бы.
— Что такое глиномеска? — спросил я.
— Больно много вы знаете, — сказал Нед Отису. — Недаром в Арканзасе вам тесно. Ежели и остальные парнишки у вас столько же знают, то на двадцать первом году они и в Техасе не поместятся.
— Г…, — сказал Отис.
— Что такое глиномеска? — спросил я.
— Ты лучше соображай, как бы коню корму намесить, — сказал мне Нед, повышая голос. — Чтобы задобрить его и до Пассема довезти, уж не говоря — первым делом в вагон впихнуть. Вон там кондуктор идет, он железной дорогой как своей распоряжается, пошвыривает вагоны туда-сюда, даже ручек из карманов не вынет — намекал ему кто-нибудь насчет корма? А может, он даже заодно ведро с мыльной водой раздобудет, и не мешало бы вашей тетушке, — теперь он обращался к Отису, — завести вас за угол да прополоскать вам как следует рот.
— Г…, — сказал Отис.
— А может, еще и первую попавшую палку в ход пустить, — сказал Нед.
— Г…, — повторил Отис. И тут перед нами появился полисмен. Вернее, Отис заприметил полисмена еще раньше, чем тот — лошадь. — Обалдеть, — сказал Отис. Полисмен знал мисс Корри. Сэма он, видно, тоже знал.
— Куда это вы ее ведете? — спросил он. — Украли, что ли?
— Взаймы взяли, — сказал Сэм. Они даже не замедлили шага. — Мы на воскресное моление ездили, а теперь лошадь отдавать ведем.
И мы пошли дальше. Отис снова сказал «обалдеть».
— Первый раз такое вижу, — сказал он. — Чтобы с полисменом поговорили и ничего ему не дали. У Минни и мисс Ребы — у них всегда для полисмена готова бутылка пива еще прежде, чем он на порог ступит, хотя мисс Реба и честит его до прихода и честит после ухода. Еще когда я здесь прошлым летом жил, я заприметил: всякий раз, как придешь на Корт-сквер, где итальяшка фруктами и земляными орехами торгует, полисмен тут как тут, и всякий раз у него рука сама берет яблоко или горсть орехов. — Отис почти бегом бежал, чтобы не отстать от нас — настолько он был ниже меня. То есть до тех пор, пока ему не приходилось бежать, чтобы не отстать от других, незаметно было, насколько он ниже. Что-то с ним было неладно. О себе, например, обычно думаешь так На следующий год я еще подрасту потому что подрастать естественно, более того — неизбежно, и неважно даже, что ты не можешь представить себе, как будешь выглядеть потом, каким станешь. И с другими детьми то же самое — хотят не хотят, а все равно растут. Но у Отиса был такой вид, будто он уже добрых три года назад так вырос, как другие только через год вырастут, а потом опять стал уменьшаться. Он продолжал говорить: — Так что я тогда решил, что единственно стоящее дело — пойти в полисмены. Но у меня это скоро прошло. Слишком ограничено.
— Чем ограничено? — спросил Нед.
— Пивом, яблоками и орехами, — сказал Отис. — Кому это нужно — тратить время на пиво, и яблоки, и земляные орехи? — Он три раза повторил «обалдеть». — А в этом городе водятся барашки.
— Барашки? — переспросил Нед. — Ясно, водятся. Чем Мемфис хуже других? Ему тоже и барашки и мулы нужны.
— Барашки, — повторил Отис. — Бабки. Наличные. Как подумаю, сколько я времени задаром профукал в Арканзасе, пока про Мемфис не услыхал!.. А зуб? Сколько, по-вашему, он стоит сам по себе, если бы, скажем, Минни заявилась в банк, и вынула его, и положила на прилавок, и сказала: «Разменяйте мелкой монетой»?
— Н-да, — сказал Нед. — Знавал я в Джефферсоне одного парнишку вроде вас, у него тоже на уме одни деньги были. Знаете, где он теперь?
— Если не дурак, то здесь, в Мемфисе, — ответил Отис.
— Нет, так далеко он не добрался, — сказал Нед. — Добрался только до Парчменской тюрьмы. При вашей скорости хода вы тоже там кончите.
— Но еще не завтра, — сказал Отис. — И, может, даже не послезавтра. Ведь это же обалдеть, тут даже дерьмовый полисмен не может по улице пройти, чтоб ему не всучили бутылку пива, или яблоке, или горсть орехов, а он еще и попросить не успел. А те восемьдесят пять центов, которые мне дали вчера вечером за то, что я крутил им пипанолу, а этот
