А теперь постараемся не потерять наш драгоценный кусок грифеля, пока подготавливаем древесину. Вот дерево! Та самая сосна! Ее валят. Нужен только ствол, очищенный от коры. Мы слышим рев недавно изобретенной бензопилы, видим, как сушат и строгают доски. Вот доска, которая пригодится и для нашего карандаша, лежащего в мелком ящике письменного стола (так и не задвинутом). Мы различаем его присутствие в доске, как различаем доску в дереве, а дерево в лесу, а лес в мире, который построил Джек. Различаем это присутствие по абсолютно ясным признакам того, что не имеет имени и невозможно описать, как не объяснить улыбку тому, кто никогда не видел смеющихся глаз.
Таким образом, вся маленькая драма, от кристаллического углерода и поваленной сосны до этого смиренного орудия письма, этого прозрачного предмета, разворачивается в одно мгновение. Увы, сам карандаш, быстро ощупанный пальцами Хью Персона, как-то ускользает от нас. Но Персону ускользнуть не дано.
4
То была его четвертая поездка в Швейцарию. Первая состоялась восемнадцать лет назад, когда он вместе с отцом провел несколько дней в Трю. Через десять лет, в тридцать два года, он вновь посетил этот ветхий городок на берегу озера и не без успеха нянчился с сентиментальными переживаниями — полураскаянием-полуизумлением, — навестив гостиницу, где они жили. Горбатая улочка и старая лестница взбирались к ней от набережной, где располагалась безликая станция, туда его и доставил местный поезд. Он запомнил название гостиницы — «Локет», так как оно оказалось созвучным девичьей фамилии его матери, канадской француженки, которую Персону-старшему суждено было пережить меньше чем на год. Еще ему запомнилось, что гостиница была второсортной и унылой, покорно стоявшей рядом с другой, куда более фешенебельной, сквозь окна первого этажа которой можно было различить призраки блёклых столиков и двигавшихся, словно под водой, официантов. Обе гостиницы нынче снесены, и на их месте вырос Banque Bleue, суровое сооружение, все из отполированных поверхностей, стекла и растений в кадках.
Спал он в легкомысленно-карикатурном алькове, отделенном аркой и вешалкой от постели отца. В ночи всегда есть что-то от циклопа, но та выдалась особенно жуткой. Хью привык спать в своей комнате, он ненавидел общую могилу сна и угрюмо надеялся, что обещание отдельных спален будет неукоснительно соблюдаться на всех отрезках их швейцарского турне, смутно проступавшего в феерическом тумане. Шестидесятилетний отец, ниже Хью ростом и плотнее его, неаппетитно состарился за время недолгого вдовства; его одежда источала характерный душок тления, слабый, но безошибочный; он вздыхал и постанывал во сне, разгребая неподъемные глыбы мрака, которые надлежало рассортировать и убрать с дороги — по ней приходилось карабкаться в горячечных позах немощи и отчаяния. Мы не можем найти в картотеке путешествий по Европе, рекомендованных семейными докторами удалившимся от дел старикам, дабы смягчить горечь одиночества, хотя бы одну поездку, достигшую намеченной цели.
У Персона-старшего всегда были руки-крюки, но в последнее время движения, которыми он нашаривал предметы в проточной воде пространства, преследуя скользящий обмылок уклончивой материи или тщетно пытаясь стянуть или развести те части изготовленных человеком изделий, которые должны быть сцеплены или расцеплены, — такие движения приобретали все более комический характер. Хью отчасти унаследовал эту неуклюжесть, но в нынешнем отцовском варианте она раздражала его, как чрезмерное пародирование. В свое последнее утро в так называемой Швейцарии (то есть накануне события, которое всё сделает для него так называемым) старый пень сражался с жалюзи, чтобы узнать, какая нынче погода, но успел разглядеть лишь клочок мокрой мостовой до того, как они рухнули гремучей лавиной, и решил взять зонт. Зонт был неаккуратно сложен, и Персон стал приводить его в порядок. Сначала Хью взирал на это с молчаливым отвращением, ноздри раздувались и дергались. Презрение было незаслуженным, поскольку существует множество вещей, от живых клеток до потухших звезд, то и дело претерпевающих случайные мелкие неприятности от не слишком бережных рук анонимных экспериментаторов. Черные фалды легли неровно, нуждаясь в перетасовке, и к тому моменту, как кольцо на ленточке готово было исполнить свою роль (маленький осязаемый кружок между большим и указательным пальцем), пуговица затерялась в складках и бороздах материи. Понаблюдав с минуту за этими беспомощными действиями, Хью выхватил зонт из отцовских рук так резко, что старик еще мгновение продолжал перебирать воздух, пока не ответил мягкой виноватой улыбкой на внезапную грубость. Не говоря ни слова, Хью яростно сложил и застегнул зонт, который, сказать по правде, вряд ли обрел лучший вид, чем тот, что в конце концов ему придал бы отец.
Как предполагалось провести день? Собирались позавтракать в том же месте, где обедали накануне, затем сделать покупки и осмотреть достопримечательности. Местное чудо природы — Тарский каскад был намалеван на двери уборной в коридоре, а также красовался на большой фотографии в вестибюле. Доктор Персон задержался у стойки, чтобы осведомиться, с обычной своей суетливостью, нет ли для него писем (как если бы он их от кого-то ждал). После непродолжительных поисков всплыла телеграмма для миссис Парсон, а для него — ничего, кроме приглушенного шока неполного совпадения. Тугой моток сантиметра случайно подвернулся ему под руку — и он стал обматывать его вокруг своей широкой талии, несколько раз теряя конец и все объясняя мрачной администраторше, что он хочет купить в городе летние брюки и намерен подойти к этому серьезно. Вся эта бессмыслица так раздражала Хью, что он направился к выходу еще до того, как серая лента снова была свернута и возвращена на место.
5
После завтрака они нашли подходящий магазин. Confections. Notre vente triomphale de soldes[2]. «Наша падалица с триумфом распродается», — перевел отец и был презрительно-устало поправлен сыном. Корзина со сложенными рубашками стояла на железной треноге перед витриной, не защищенная от дождя, усилившегося теперь. Ударил гром. «Забежим сюда», — испуганно сказал доктор Персон, чей страх перед грозой был еще одним источником раздражения для Хью.
В то утро Ирма, измотанная и нервная продавщица, оказалась одна на весь посредственный магазин одежды, в который Хью вынужденно последовал за отцом. Супружеская пара ее сослуживцев накануне была госпитализирована после пожара в их тесной квартире, хозяин уехал по делам, а покупателей оказалось больше, чем обычно бывает по четвергам. В данную минуту она помогала трем пожилым дамам (часть автобусной экскурсии из Лондона) выбрать покупку и в то же время объясняла белокурой немке в черном, где можно сфотографироваться на паспорт. Англичанки одна за другой прикладывали цветастое платье к груди, и доктор Персон с готовностью переводил их кудахтанье с лондонского кокни на ломаный французский. Девица в трауре вернулась за свертком, забытым ею. Очередные платья покачивали рукавами, глаза косились на очередные ярлычки. Зашел с двумя маленькими девочками еще один посетитель. И тут же доктор Персон попросил показать ему летние брюки. Получил несколько пар и был направлен в примерочную, а Хью вышел из магазина.
Он бесцельно ходил, стараясь держаться под прикрытием архитектурных выступов: местная газета в этом дождливом городке тщетно призывала к возведению крытых галерей в торговом районе. Заглянул в сувенирную лавку. Ему показалась привлекательной зеленоватая статуэтка лыжницы, сделанная из материала, который он не мог определить сквозь стекло витрины (то была алебастровая имитация арагонита, вырезанная и раскрашенная в Грумбельской городской тюрьме узником-гомосексуалистом, видавшим виды Армандом Рейвом, задушившим голыми руками кровосмесительницу-сестру своего любовника). А как насчет той расчески в чехле из настоящей кожи, как насчет нее, как насчет… ах, она моментально запачкается, и не меньше часа уйдет на то, чтобы выудить грязь меж ее частых зубчиков с помощью одного из маленьких лезвий вон того перочинного ножа, что ощетинился, выставив напоказ свои наглые внутренности. Славные наручные часики с портретом собачки, украшающей циферблат, всего за двадцать два франка. Или купить (для соседа по комнате в университетском общежитии) эту деревянную тарелку с белым крестом посредине, окруженным всеми двадцатью двумя кантонами? Хью тоже было двадцать два года, и его всегда тревожили символические совпадения.
Двойной звонок и мигающий красный свет на железнодорожном переезде возвестили предсказуемое событие: медленно и неумолимо опустился шлагбаум.
Коричневая занавеска, задернутая лишь наполовину, не скрывала стройные женские ноги, облаченные в прозрачную черноту. Мы безумно торопимся поймать это мгновение! Занавеска уличной кабинки с чем-то вроде винтовой табуретки пианиста для высоких и маленьких и автомат, фотографирующий вас для паспорта или просто так. Хью посмотрел на ноги, а затем на вывеску над автоматом. Мужской род окончания и отсутствие знака accent aigu[3] разрушали непреднамеренный каламбур:
