Коричневая занавеска, задернутая лишь наполовину, не скрывала стройные женские ноги, облаченные в прозрачную черноту. Мы безумно торопимся поймать это мгновение! Занавеска уличной кабинки с чем-то вроде винтовой табуретки пианиста для высоких и маленьких и автомат, фотографирующий вас для паспорта или просто так. Хью посмотрел на ноги, а затем на вывеску над автоматом. Мужской род окончания и отсутствие знака accent aigu[3] разрушали непреднамеренный каламбур:

[4]

Пока он, все еще девственник, воображал эти рискованные позы, произошло двойное событие: прогремел гром промчавшегося поезда и магниевая молния осветила кабинку. Блондинка в черном, не испепеленная на электрическом стуле, вышла, закрывая сумочку. Какие бы похороны она не хотела увековечить этим снимком чистой красоты, облаченной в траур по данному случаю, все это никак не было связано с третьим одновременным происшествием по соседству.

Пойти бы за ней, был бы хороший урок — пойти за ней, вместо того чтобы глазеть на водопад, — хороший урок для старого дурака. Чертыхнувшись и вздохнув, Хью повернул назад в сторону магазина. Впоследствии Ирма рассказывала соседкам, что ей показалось, будто господин ушел вместе с сыном, и поначалу не могла даже понять, что хочет сказать сын, хотя он здорово говорил по-французски. А когда поняла, засмеялась над собственной глупостью, повела Хью к примерочной, все еще смеясь откинула зеленую (а не коричневую) занавеску жестом, который лишь потом приобрел драматический характер. В одежной путанице и беспорядке всегда есть комический оттенок, мало что на свете так смешно, как три брючные пары, схлестнувшиеся в застывшем танце на полу: песочные брюки — синие джинсы — старые штаны из мышиной фланели. Неуклюжий Персон-старший пытался просунуть обутую ногу в коленчатый изгиб узкой штанины, когда почувствовал, как багровый прилив с гулом заполняет голову. Он умер еще до того, как рухнул на пол, словно падая с большой высоты, и теперь лежал на спине, одна рука неловко вытянута, зонт и шляпа — вне пределов досягаемости, в глубоком зазеркалье.

Этот Генри Эмери Персон, отец нашего персонажа, может быть охарактеризован как благонамеренный, серьезный, славный малый или как отъявленный мошенник в зависимости от того, как падает свет, под каким ракурсом посмотреть. Кто не заламывал рук во тьме раскаяния, в застенке непоправимых сожалений? Школьник, будь он даже силен, как душитель из Массачусетса (покажи нам свои руки, Хью), не может совладать с одноклассниками, когда те отпускают жестокие шуточки на счет его отца. После двух-трех сумбурных потасовок с самыми отвратительными из них он усвоил более рациональное и выгодное отношение к происходящему в виде молчаливого смирения, ужасавшего его при мысли о тех временах; но (любопытный изгиб совести) наличие самого чувства ужаса успокаивало его, словно доказывая, что он не абсолютное чудовище. Теперь ему предстояло как-то справиться с рядом воспоминаний о своей жестокости, в которой он был повинен вплоть до сегодняшнего дня: от них следовало так же отделаться, как от зубных протезов и очков, переданных ему властями в бумажном пакете. Единственный родственник, которого он мог подключить к этому делу, — дядя в Скрантоне, — посоветовал ему из-за океана кремировать тело в Европе, а затем отвезти урну домой; однако выбранный им способ оказался еще проще, главным образом потому, что позволял избавиться от страшного груза на месте.

Все помогали, как могли. Хочется в особенности выразить признательность Хэрольду Холлу, американскому консулу в Швейцарии, оказавшему всевозможную поддержку нашему бедному другу.

Из двух радостей, испытанных юным Хью, одна имела общий, другая — частный характер. Первая сводилась к чувству освобождения, как если бы сильный ветер, яростный и чистый, унес прочь множество лишней житейской шелухи. Вторая состояла в том, что он обнаружил в отцовском потрепанном, но толстом кошельке три тысячи долларов. Как многие молодые люди, отмеченные темным даром, он ощущал в пачке ассигнаций всю осязаемую сумму непосредственных восторгов и был лишен практической жилки, желания увеличить капитал, а также страхов относительно своего будущего (они и вовсе развеялись, когда выяснилось, что наличность только десятая часть его наследства). В тот же вечер он перебрался в более роскошный отель, заказал homard à l'américaine[5] на ужин и отправился на поиски своей первой шлюхи в переулке на задворках гостиницы.

По оптическим и физиологическим причинам плотская любовь менее прозрачна, чем другие куда более сложные вещи. Тем не менее нам известно, что в своем родном городке Хью ухаживал за тридцативосьмилетней матерью и ее шестнадцатилетней дочерью, но проявил себя импотентом с первой и недостаточно решительным со второй. Здесь мы сталкиваемся с банальным случаем затянувшегося эротического зуда, одинокой практикой его привычного удовлетворения и навязчивыми грезами. Девица, которую он окликнул, была приземистой, имела миловидное, бледное, несколько вульгарное лицо с итальянскими глазами. Она тут же повела его в один из наиболее приличных номеров в жутковатом старом пансионе, в тот самый номер, между прочим, где девяносто один, девяносто два, почти девяносто три года назад русский писатель останавливался на пути в Италию. Кровать — совсем другая, с бронзовыми шишками, застеленная, расстеленная, накрытая сюртуком, снова застеленная, на ней стоял полуоткрытый саквояж в зеленую клетку, а сюртук был уже наброшен на голые плечи мрачного, расхристанного странника в ночной рубахе, застигнутого нами в момент решения, что вынуть из саквояжа (который он отправит почтовым дилижансом вперед) и переместить в рюкзак (который он понесет сам через горы к итальянской границе). С минуты на минуту должен появиться его товарищ, художник Кандидатов, — для совместной вылазки, одной из тех легкомысленных прогулок, которые предпринимали романтики даже и под августовским моросящим дождем; дожди в те малокомфортабельные времена были еще более беспросветными; сапоги его не успели просохнуть после десятимильного похода в ближайший игорный дом. Они стоят за дверью в позе изгнания, а хозяин их обернул ноги в несколько слоев немецкой газеты, на языке которой ему читать легче, чем по-французски. Остается решить, положить ли в рюкзак или отправить в саквояже рукописи: сырые наброски писем, незаконченный рассказ в русской тетради с черным матерчатым переплетом, главы философского трактата в синем блокноте, купленном в Женеве, и разрозненные листы начатого романа с предварительным названием «Фауст в Москве». Пока он сидит за ломберным столиком, тем самым, на который персоновская шлюха бросила свою сумочку, из-под нее проступает первая страница «Фауста» с энергичными вычеркиваниями, неряшливыми вставками, сделанными лиловыми, черными, крокодилово-зелеными чернилами. Собственный почерк завораживает его внимание, хаос на странице для него лучше всякого порядка, помарки — декорации, а пометки на полях — кулисы. Вместо того чтобы рассортировать бумаги, он откупоривает дорожную чернильницу и придвигается к столику с пером в руке. В эту минуту раздается бодрый стук в дверь. Она распахивается и тут же закрывается.

Хью Персон, спустившись за своей случайной спутницей по длинной крутой лестнице, проводил девицу к ее любимому перекрестку, где они и расстались на много-много лет. Он надеялся пробыть с ней до утра и таким образом сэкономить на ночлеге в гостинице с мертвым постояльцем, притаившимся в каждом темном углу одиночества, но она, увидев, что Хью хочет остаться, неверно истолковала его намерение и жестоко сказала, что слишком много времени уйдет на то, чтобы снова привести в форму такого слабосильного любовника, и вывела его на улицу. Но заснуть помешал ему не призрак отца, а духота. Он распахнул настежь обе створки окна; под ним, четырьмя этажами ниже, располагалась автомобильная стоянка; тонкий месяц над головой был слишком бледен, чтобы осветить крыши домов, спускавшихся к невидимому озеру; свет от гаража выхватывал ступени пустынных лестниц, ведущих в царство теней; все это представлялось жалким и далеким, и наш боявшийся высоты Персон почувствовал, как сила тяготения приглашает его присоединиться к ночи и к отцу. В отрочестве он не раз нагишом разгуливал во сне, но знакомая обстановка оберегала его, пока в конце концов странная болезнь не пропала. Но сегодня, на верхнем этаже чужой гостиницы, он чувствовал себя беззащитным. Закрыл окно и провел в кресле остаток ночи.

В те далекие ночи, когда на Хью находили приступы сомнамбулизма, он выходил из спальни в обнимку с подушкой и спускался по лестнице. Просыпался в странных местах: на ступенях, ведущих в погреб, или в кладовке в прихожей, среди галош и дождевиков; и хотя не слишком бывал напуган этими босоногими вылазками, тем не менее, не желая «походить на привидение», просил запирать его на ночь. Впрочем, и это не помогало, потому что он вылезал через окно на скат крыши над галереей, ведущей в школьное общежитие. В первый раз, когда он это проделал, холодок черепицы под его ступнями разбудил его, и он вернулся назад в темноте, обходя стулья и другие препятствия скорей на слух, чем на ощупь. Глупый старый доктор посоветовал родителям расстелить на полу у кровати мокрые полотенца и расставить тазы с водой на его пути, — несмотря на это, он преодолел все преграды в своем волшебном сне и очнулся дрожащим от холода рядом с дымоходом на крыше, в компании со школьным котом. Вскоре после этого инцидента призрачные похождения пошли на убыль, они практически прекратились в позднем отрочестве. Предпоследним эхом этих чудес запомнился курьезный случай борьбы с прикроватным столиком. Произошло это, когда Хью учился в колледже и снимал с однокурсником Джеком Муром (нет, не родственник Джулии) две комнаты в недавно построенном Снайдер-холле. Джек был разбужен среди ночи, после изнурительного дня предэкзаменационной зубрежки, грохотом в смежной комнате. Он пошел посмотреть, в чем дело. Хью приснилось, что его прикроватный столик, маленький трехногий уродец, перекочевавший к нему из-под телефона в коридоре, отплясывает яростный воинственный танец, как это было уже однажды в присутствии Хью на спиритическом сеансе, когда захожую тень Наполеона спросили, не скучает ли она по весенним закатам на острове Св. Елены. Джек Мур обнаружил друга энергично свесившегося с кровати, обеими руками обхватившего невинный предмет в уморительной попытке остановить его воображаемую пляску. Книги, пепельница, будильник, пузырек с микстурой от кашля валялись на полу, а истязаемая вещь кряхтела и потрескивала в объятиях безумца. Джек Мур расцепил борцов. Хью молча повернулся на другой бок и заснул.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 19

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Прозрачные предметы - Владимир Набоков бесплатно.

Похожие на Прозрачные предметы - Владимир Набоков книги

Лаура и ее оригинал - Владимир Набоков - Классическая проза
Со дна коробки - Владимир Набоков - Классическая проза
Обыкновенная история - Иван Гончаров - Классическая проза
Пятый персонаж - Робертсон Дэвис - Классическая проза
Реальные предметы - Вирджиния Вулф - Классическая проза
Чаттертон - Питер Акройд - Классическая проза
На восходе солнца - Василь Быков - Классическая проза
Чужеземная душа - Ги Мопассан - Классическая проза
Оливия Лэтам - Этель Лилиан Войнич - Классическая проза
Смотри на арлекинов! - Сергей Ильин - Классическая проза

Оставить комментарий