Иначе говоря, кризис логоцентрической культуры может быть преодолён возвращением не к логосу как к таковому, а к тому, что стоит за ним – внутреннему логосу, или мысли, ещё неоформленной и пребывающей в потенциальном состоянии. Явным образом эта тенденция явлена в творчестве Н. Макеевой, что позволяет говорить о том, что метафизический реализм представляет альтернативу постмодернизму в искусстве.
Сложно дать универсальный взгляд на историю литературы, чтобы не упустить различные разнородные явления и направления в ней. Однако, чтобы понять генезис постмодернизма и того, что ему противостоит, т. е. метафизического реализма, необходимо хотя бы приблизительно обрисовать себе панораму изменений истории литературы в ближайшее несколько веков.
В своей статье «Литература как зло» философ А.Г. Дугин рассматривает литературу как диверсию по отношению к традиции. Очевидно, что в этом случае в понятие литературы не включаются сакральные тексты, мифы и предания, которые всегда играли важнейшую роль в традиционном обществе. Литература – это текст, лишённый сакрального измерения, мифа. Главной причиной начавшейся и ещё не закончившейся десакрализации текста является появление автономного индивидуума. Проекты секулярного гуманизма Нового времени воплощаются таким образом и в литературе, которая в этих проектах занимала далеко не последнюю роль вплоть до их краха. С общим кризисом проекта модерна приходит и кризис культурной его составляющей.
Ю.В. Мамлеев не раз отмечал в своих работах, посвящённых метафизическому реализму, что литература эпохи модерна[2] исчерпала себя, что человек изображаемый с социально-психологической точки зрения перестал быть ей интересен. Но дегуманизация, курс на которую взял XX век, без опоры на традиционные знания была обречена вылиться в то, что сегодня мы называем постмодернизмом, на бесконечные интеллектуальные игры и дальнейшую десакрализацию и фрагментацию бытия. Не зря Ортега-и-Гассет в своей работе «Дегуманизация искусства» отметил важной чертой нетрансцендентность зарождающегося искусства, его замкнутость на самом себе, которая в конце концов отменила понятие реальности и, соответственно, реализма.
Но параллельно с этим существовало и другое направление в литературе, обращающееся к мифам, к неизменным вечным принципам, к духу как таковому. Таковыми являлись проклятые поэты, представители магического реализма и литературы ужасного, символисты, таинственные писатели вроде Говарда Лавкрафта и Густава Майринка. Миф, сакральное в произведениях этих писателей были на первом плане. Интересно, что это направление всегда противостояло мейнстриму и для многих «внешних» являлось мрачным, декадентским.
В русской литературе второй половины XX века появляются ярчайшие представители этой ветви В. Провоторов, Ю. Мамлеев, Е. Головин, целью которых становится исключительно стремление к метафизическому, к познанию того, что даже не было известно человечеству (со слов виновника основания Южинского кружка, в который они все входили). «До дна облизать познание»[3] – их цель. Виновник, Ю.В. Мамлеев, обозначил это направление как метафизический реализм.
Отличающей особенностью метафизического реализма среди направлений этой ветви литературы является его тесная связь с постмодернизмом (постмодернизм стал литературным контекстом этом направления), который определил его уникальность в изображении внемирного. Одним из первых постмодернистов в России Ю.В. Мамлеева называют не просто так, обвиняя его почти что в сатанинском культе на бумаге. Надо отметить, что сам писатель успешно огородился от «внешних болванов» своими некодифицируемыми в русле «традиционной» литературы произведениями.
Именно постмодернизм определил ведущий способ изображения метафизических реалий в этом направлении – отстранённость автора от мира произведения в целом, его невовлечённую вовлечённость. Литературовед М. Адамович в своей статье «Мифотворчество в прозе 90-х: Юрий Мамлеев, Милорад Павич, Виктор Пелевин, Андрей Дмитриев» проинтерпретировала рассказ Ю.В. Мамлеева в свете постмодернистской философии Ж. Бодрийяра. В результате обнаружилось, что произведения писателя – «игровое пространство видимостей», в котором отсутствует центр, нет иерархии, пространственных границ, активно используется миф в новых мыслительных схемах автора. Читателю не понадобится подробный анализ, чтобы понять, что это относится и к произведениям Н. Макеевой. Неопределимость, апофатизм – важнейшие составляющие творчества обоих писателей.
Единственным замечанием здесь может быть лишь то, что определение «мыслительная схема» едва ли может быть адекватным для творчества, в основе которого лежит интуиция. Следует учесть, что мыслительная схема – не просто удобное выражение в устах литературоведа, как может представиться, но ёмкий термин, выражающий суть постмодернистского творчества. Она заключается в беспределе иронии, направленной на любой дискурс, претендующий на роль истины: мыслительная схема здесь становится предметом игры, забавой писателя-постмодерниста, который не верит сам себе.
Безусловно, постмодернизм не так прост: в нём нередко проявляется и тяга к сакральному, и экзистенциальные мотивы. Такова, например, трилогия В. Сорокина «Лёд», в которой эксплуатируется и преломляется гностический миф. Тем не менее возможностей для качественного прорыва и выхода из русла парадигмы Просвещения у постмодернизма нет. В нём возможны только формы отрицания этой парадигмы, но не выход. Обращение к мифу, к священному здесь происходит не как к источнику, через который осуществляется связь человека с ноэтическим миром, но как к предмету игры.
Однако означает ли явно диверсионный характер постмодернизма по отношению ко всему, что человечество считало ценным, что он абсолютно бесплоден и может только жевать самого себя? Всё более очевидна неоднозначность этого подзатихшего после лихолетья 90-х направления. Даже творчество В. Пелевина, являющееся своеобразной буддистской проповедью и метафизической сатирой, опровергает такую однобокую интерпретацию. Но этот вопрос в данной статье разбирать нет возможности, поэтому мы оставим его в стороне, сконцентрировав внимание на направлении «метафизического реализма».
Постмодернизм метафизиков утверждает, что дискурс не принадлежит истине не в силу того, что истины нет или что она относительна, но в силу того, что она невыразима словами. Игра же освящена светом интеллектуальной интуиции автора и, что является более ощутимым и явным, раскрывает его особую философско-метафизическую систему (яркий пример – рассказ Ю.В. Мамлеева «Один (о космическом ницщеанце)»).
Поэтому постмодернизм метафизиков является не тем, чем может казаться. Можно сделать два умозаключения: либо это особый постмодернизм, либо это вовсе не постмодернизм, а просто внешне на него похожее течение. Второй вариант представляется более предпочтительным, поскольку в ином случае сама суть метафизического реализма совершенно не будет выражена.
Итак, влияние постмодернизма на метафизический реализм является существенным, однако идеологическая суть постмодернизма при этом полностью игнорируется писателями-метафизиками. Ю.В. Мамлеев, например, даже не считает нужным считаться с таким явлением, как постмодернизм, которое «просто фиксирует собственное бессилие и насмешку над собой же».[4]
Чудо из античудес
Ещё недавно можно было утверждать, что если современный человек прочитает о жизни преподобного Аммона, приручившего двух драконов, он даже не захочет читать остального, так как такие «сказки» не содержат в себе ничего полезного (керигму, то есть изложенное вероучение, как считают, в частности, протестантские теологи, необходимо отделить от мифа), хотя именно ужас, внушаемый этими существами, стал причиной спасенья нескольких разбойников. Если святой мученик Христофор, который, согласно наиболее раннему преданию, был киноцефал и изображён на иконе соответственно, с собачьей головой (есть и другие, человеческие, изображения), то Синод, обратите внимание на время, в XVII веке «противные естеству, истории и истине»[5] написания пытается упразднить. Хотя этого и не происходит, но на местах иконы всё-таки изменяют: в Спасо-Преображенском соборе в Ярославле у святого мученика Христофора с ликом человека справа на нимбе видно очертание собачьей пасти. Ясное дело, святые с «противными естеству, истории и истине» головами ничему не назидают и внушают только опасения.
Слишком становятся в Новое время узки границы реальности, но XX век в стремительном бегстве от реализма и от модерна бежит всё равно не вспять, а просто пытается ускорить свой конец. Реализм, занимавшийся только одним срезом реальности и явившейся в литературе наиболее адекватным воплощением духа модерна, – искусство для удовлетворения потребностей рацио, стремящегося всё поместить в прагматически подходящие границы. Всё иное, признаваемое теперь за воображаемое и фантазии, такое искусство игнорирует.
