Он наблюдал за странной неутомимой девушкой, мастеривший какие-то дикие механизмы из обломков непонятно чего, веточек и камней, и ясно понимал, что если кто-то и изменит ситуацию, то это будет она, крылатая Эйя. Он смотрел на неё и не переставал восхищаться. Нет, не телом – оно было далеко не совершенно с точки зрения его эстетических представлений – бледная, худая и безгрудая… Эйя утверждала, что грудь у неё набухала лишь один месяц в году, сильно при этом мешая. Да и будь оно прекрасно – со всеми возможными иллюзиями относительно межполовых отношений и их физиологического воплощения Герман расстался ещё при жизни. Его восхищали личностные свойства Эйи, её упорство и изобретательность, не исчезнувшие даже в этом страшном месте. Он, потомок древних земных воинов, и она, превосходившая в главнейших вещах любую человеческую женщину. Валькирия, его и только его валькирия. «А может, я всё же попал в Валгаллу?»
* * *
Когда источник воды практически иссяк, подбрасывать в костёр стало нечего, а съедобных растений в окружающем пространстве почти не осталось, обитатели посёлка впервые собрались все вместе. Все эти жуткие твари – птицы, змеи, ящерицы, человекоподобные. Все они смотрели друг на друга с ужасом и надеждой – никто не знал какой шаг предпримет сосед – вцепится в глотку или выведет к оазису.
Эйя достала странно знакомый предмет. Приглядевшись, Герман увидел при свете умирающего костра нечто смутно знакомое… компас! Девушка держала в руках самодельный компас! Как ей удалось его сделать – загадка, но чего только не валялось между камней, песка и сухостоя… Стрелка упорно показывала в сторону зарева.
«Восток», – тихо сказала она.
Как только она произнесла эти слова, Герман понял: путь их лежит именно туда. Что он и его мудрая валькирия пойдут на свет, и не важно, что именно ждёт их там – сады и источники, мир и покой, или пламя, скрежет и кровавая битва. А в спину им будет дышать жуткое многоликое войско одним своим видом способное обратить в бегство любого врага. Их путь на Восток. «… Чудесный плен, гранитный восторг», – вспомнились ему слова смутно знакомой песни. «Насчёт плена – это мы ещё посмотрим».
Герман встал приличия ради спиной к Эйе и погасил костёр – так, как это делали земные мужчины во все времена.
Наступила беспросветная чёрная ночь, полный абсолютный мрак за исключением одной только узкой светлой полоски, окаймлявшей край горизонта с восточной стороны.
С голодухи
Никто меня не просил туда идти и уж тем более не заставлял. Старая труба, в общем-то, никого не интересовала, не больше, чем серое небо над серой головой. Но рыжая Найда, носящая имя любимой собаки-жены последнего космонавта, сказала, что лет пять назад один человек пошёл через эту трубу за продуктами, и вроде даже смог найти ржавую банку старой тушёнки. Всё бы хорошо, да попал под пулю – много там сумасшедших тогда водилось. Потом-то их извели всех. Бригады психиатров, вооружённые до зубов, носились повсюду, и тоже куда-то сгинули. Поели друг друга небось. Ну так вот, тело его оттуда вытаскивать никто не решился. В тот конец трубы вообще никто не ходил. И так понятно, что съело его местное зверье, может даже ещё живым съело. И кости растащило. А вот банку, конечно, они вряд ли прогрызли. Хотя кто их знает… Но так хотелось есть, я уже и на Найду эту, и на ребёнка её коситься начала. Поэтому и пошла. Иду и качаюсь, кажется, взлечу вот-вот, а ноги еле передвигаются. Это первый признак того, что и тело, и мозг отрубаются. Если теперь спать лечь, точно не проснусь. Кого будили после такого, рассказывали, как летали над миром, и что было очень страшно – кругом зверьё и трупы, трупы и зверьё. А пища – она под землёй и под завалами алым светом таким красивым светится, но почувствовать её могут только очень чистые люди – дети, скажем, или выжившие из ума старики, да и то хорошие, а кто ел, скажем, человечину, тот не увидит. Я не ела. Кажется.
Труба длинная оказалась. Совсем не страшно было идти. Я когда туда входила, думала, что страшно будет, если живьём есть начнут, а потом уже и этого не боялась. Шла и думала – сейчас увижу алые огонёчки, как на бумажке праздничной, которая в ящике с пивом была, мы его с год назад нашли. Я стала пить и упала. Спала потом. Но есть какое-то время не хотелось.
Сумку с банками я нашла. Две банки там было, а не одна – ржавые, но целые, только они совсем уже в грязь ушли. Я долго шупала-щупала и нашла. Открывать было трудно. Казалось, что сплю, и это всё равно сон, можно и не открывать, раз трудно. Мне Найда сразу сказала: «Будет очень есть хотеться, только ты не ешь сразу много, а то умрёшь». Я и поела немного, хотя и хотелось сожрать всё – я уже не помню, когда ела вообще. А там как раз конец трубы. Я вышла, думаю, может ещё что-то найду. Пошла вперёд. В общем, ничего особенного. Что я, железок не видела. Валяется всякое, только толку мало. Рваных тряпок набрала пару пакетов, рассыпающихся уже. И кость – плохая примета. Я её выкинула и пошла было назад.
Этот мужчина как из-под земли вырос. В серых штанах, а вместо другой одежды – железки. Смотрит так странно. Всё, думаю, сил бежать нет, не отобьюсь уж точно. Сожрёт он меня, только бы не живьём. Я вообще думала, что эти, которые ходят в железках, говорить не могут. Сколько раз их ловили, мычат только. Даже когда убивали одного – мычал, пока не сдох. А этот спрашивает: «Тебе лет-то сколько?» Я еле выдавила «двадцать три, кажется». А самой страшно так, я села и думаю, может он вскрытую тушёнку учует? И пока её жрать будет, я убегу? А он в пакет заглянул, отодвинул его и давай на мне тряпки рвать. Они и так совсем уже изодранные были. Ну, думаю, неужели у них одежды совсем нет, даже обернуться не во что. Так вот почему они в железках-то… Сразу так прикинула, что ветоши я ещё наберу и даже хорошо, что он сейчас эти тряпки заберёт. Может ему того и надо? А дальше что было – я о таком конечно слышала, но не знала, что это так больно. Он с себя штаны снял и свою штуку, которая у него между ног болтается, стал в меня засовывать, я думала – умру, у меня ж этого дела раньше не было. Я кричала и пыталась вырваться, но ничего не получилось.
Найда-то говорит, раньше в пятнадцать уже все этим занимались, но когда с голодухи, то не уже. Я хожу-то с трудом. Найда сказала, ей голые мужчины раньше снились. Я тогда засмеялась – мне тушёнка снится и вода в бутылках, чистая такая. «Монастырь тут у нас!» – говорит Найда. Я не знаю что это такое, но звучит как еда.
В общем, сделал он своё дело, и даже банки не забрал. Я только и запомнила с перепуга, что глаза у него зелёные были. Бледный такой, кожа сморщенная, зубов нет и ногти даже желтее, чем у меня. Испугалась ещё, что мутант и заразил меня чем-то, но решила никому не рассказывать. А он и говорит: «Приходи, Лёша тебя снова трахнет».
Я осталась лежать, потому что больно и страшно. Встать боялась, и всё думала, как же доползу. Ползти-то долго. Ночью точно зверьё кровь учует и доберётся до меня и уж точно штуки совать не будет – съест вместе с тряпками. Достала банку, немного поела. Много нельзя, а то умру. Лежу и думаю – так больно, всё мне разорвал, кровь течёт, встану – точно вся, что есть – вытечет. Очень, очень плохо. И зачем люди раньше этим занимались? Найда рассказывала, что они с мужем много этим занимались, пока он не пропал – ушел куда-то, «забродил», как говорится. А она с ребёнком так с тех пор и живёт. Её Сашенька добрый, но глупый. Их даже выгнать хотели – мол, на самом деле отец ребёнка не муж Найдин, а мутант трёхпалый, который, говорят, как родился, собственную бабушку загрыз. Один сказал кто-то, а все подхватили, во дурной народ! Но Сашенька уже большой, восемь лет ему уже, говорит немного и никого не грызёт. Найда назвала его в честь отца последнего космонавта. Самого-то его нехорошо звали, это имя говорить нельзя, и умер он гадко – собаки его съели. Так что Найда сына Сашей назвала. Хорошо, что их не прогнали. Я, честно говоря, тоже тогда думала, что он мутант. Оказалось – просто глупый, потому что его отец много бродил и набродил себе чего-то. А может и я больная и поэтому мне так плохо? Ладно, не голова, должно зажить. Странно, что он банки не взял… Нет, странно, что я встать смогла и в живых осталась!
Вскрытую банку я доедала два дня. Второй с Найдой поделилась. Всё же она меня надоумила. Но рассказывать ей ничего не стала, а то решит, что я заразилась чем-то, хотя она конечно немного догадалась. Я ж вся рваная пришла, и кровь на мне была. «Там труба была узкая в конце», – объяснила я. Найда на меня как-то странно посмотрела. Привела Егора, общинного нашего голову. Он тоже на меня странно смотрел, но в трубу проверять никто так и не послал. Далеко это очень и место нехорошее. Вообще все удивились, что я вернулась. Егора кстати в честь любимого кобеля последнего космонавта назвали. Уж не знаю, что он с ним делал. Может, съел?
Той смеси, что год назад в пакетах нашли, конечно, хватало. Но это плохая еда, даже я знаю. От неё не живут, а лежат. Без неё и вовсе умереть можно. Хорошо ещё, что смеси этой много. Только её ешь-ешь и не наедаешься. Так плохо, совсем плохо. Надо срочно или сниматься, или новый склад искать, только все ж лежат, похоже, скоро умрём мы, подумала я. А ведь зима на носу. Я в месяцах не сильна, хотя читать умею, но люди говорили, август шёл тогда. Холод уже рядом был – каждый раз страшно, когда вроде бы и тепло, а он дыхнёт, и вспоминаешь, что зимой многие умрут, и неизвестно – сам-то переживёшь.
