– Разве мита распространяется и на женщин?
Индианка едва уловимо пожала плечами.
– Понятно…
Дон Пабло поднялся на ноги. Что было силы пнул мертвеца. Взял со стола дагу, сунул ее за пояс, продел в портупею шпагу, подхватил со стула плащ и, подойдя к индианке, накинул плащ на нее. Маленькая женщина почти утонула в этом плаще.
– Пойдем. Нам нужно отсюда выбираться. Мне-то, пожалуй, ничего не будет, а вот тебе…
– Куда? – просто спросила индианка.
– Ну…
– Я не могу вернуться в энкомьенду.
Дон Пабло кивнул:
– Не можешь.
– Тогда куда?
Во взгляде дона Пабло появился нехороший огонек:
– Ты знаешь Вилькабамбу?
Индианка вздрогнула:
– Willka Pampa? – уточнила она на своем языке.
– Да. Наверное.
– Это невозможно!
– Ну вот еще! Я слышал, там вовсю орудуют миссионеры, а король4 и сам принял христианство. А еще я слышал…
– Это очень, очень далеко, – перебила индианка и, чтобы показать насколько далеко, широко развела руками. – Много тупу5. Мы не дойдем.
Дон Пабло улыбнулся:
– А мы и не пойдем. Мы поедем. И там ты будешь свободна!
– Нас поймают.
– Нас, – это «нас» дон Пабло выделил особо, – нет.
И хлопнул по ножнам шпаги. А потом, как будто говорил неправду, хвастался или незаслуженно старался вырасти в глазах индианки, добавил, чувствуя, что краснеет:
– Еще никто и никогда не мог остановить Пабло де Ленью-и-Аморкон! Поверь, я сумею тебя защитить.
Взял женщину за руку и покраснел еще сильнее: ее рука оказалась удивительно нежной, податливой и теплой.
– Идем… звездочка. Золотая!
3
Из Куско выбрались без происшествий. Прохожие, конечно, поглядывали на всадника, державшего перед собой укрытую плащом маленькую женщину, но странного ничего не находили: мало ли более странных вещей творилось в то время? Только однажды какой-то знакомец расхохотался и поднял вверх большой палец. Он, очевидно, решил, что имевший отвратительную репутацию дон Пабло совершал нечто, что этой репутации соответствовало: какую-нибудь очередную бессердечную гадость. В ответ дон Пабло загадочно улыбнулся и покивал головой. Довольный знакомец пошел своею дорогой.
Как говорили знающие люди, по прямой до Вилькабамбы – столицы последнего независимого осколка Империи – было лиг тридцать: два дня пути верхом без обременения поклажей и по хорошей дороге. Проблема заключалась в том, что прямой и уж тем более хорошей дороги не существовало. Подчиняясь рельефу местности, она совершала гигантский крюк, увеличивая расстояние вчетверо, а то и в пять раз. А ее состояние было таково, что лошадь шла исключительно шагом. Сколько могло потребоваться времени на преодоление такого пути? Неделя? Десять дней? Две недели? Дон Пабло не знал. Но странное дело: с одной стороны, его тревожило столь медленное передвижение, грозившее тем, что слухи об убийстве и – согласно колониальным законам – краже чужой собственности разнесутся повсеместно и обернутся серьезными препятствиями. Но с другой, он радовался промедлению: оно насыщало его обществом женщины, которую в Вилькабамбе он мог потерять навсегда – согласно уже не колониальным, а имперским законам, считавшим любую незамужнюю женщину собственностью Инки. А Корикойлюр была незамужней. Еще в юности она осталась вдовой и распоряжаться собой не имела права.
Дон Пабло, давая лошади облегчение и потому идя пешком, смотрел снизу-вверх на сидевшую в седле женщину и уже не сомневался, что пропал навсегда. Когда-то он зло, в том числе и в стихах, высмеивал тех, кто говорил о любви с первого взгляда. Теперь же он сам влюбился, да так, что голова шла кругом. Он смотрел и смотрел на Корикойлюр и не мог насмотреться. Краснел и бледнел и зло, но уже о самом себе, думал: «Чем же я, скотина этакая, отличаюсь от того верзилы, который хотел изнасиловать Звездочку, если я сам хочу ее так, что прямо сейчас повалил бы на землю и взял с таким восторгом, что просто неописуемо?» В свою очередь, Корикойлюр, чувствуя на себе восторженные взгляды, искоса, сверху-вниз, посматривала на дона Пабло, но ни по ее лицу, ни по ее глазам невозможно было понять, о чем она думала. Ее лицо оставалось невозмутимым, а в глазах не отражалось ничего – из них исчезли чувства: страх, любопытство, сомнения. Эта пустота, абсолютная так же, насколько пусто в межзвездном пространстве, смущала и пугала дона Пабло больше, чем всё, что происходило с ним самим. Больше, чем возможность погони. Больше, чем окончание пути, когда, возможно, с Корикойлюр придется расстаться навек. Он пытался проникнуть сквозь эту невозмутимость, пытался поймать и удержать взгляд женщины, но ничего не получалось. Тогда, чтобы сердце не разорвалось, он начинал болтать о всякой ерунде. Корикойлюр слушала, отвечала, сама рассказывала о том и о сём, но пустота в ее глазах оставалась прежней.
Дорога проходила через поселки. От греха подальше их приходилось огибать, а на ночь дон Пабло выбирал места в стороне от дороги, разводил, если было из чего, костер, делил на ужин сушеное мясо, а потом, когда Корикойлюр, завернувшись в его собственный плащ, засыпала, долго смотрел на ее лицо, надеясь, что хотя бы во сне на нем появятся какие-нибудь чувства. Но и во сне оно оставалось пугающе бесстрастным. Возможно, Корикойлюр вообще не видела никаких снов. А если и видела, то были они такими, что ничего не затрагивали – спокойными или бессмысленными, бесчувственными. Однажды дон Пабло попробовал о них расспросить, но Корикойлюр ответила, что сны не запоминает. То есть сниться-то они ей снятся… наверное, но она ничего о них не помнит.
– Как так? – удивился дон Пабло. – Вот я, например…
– Не знаю.
– Удивительно!
– Может быть.
Эта попытка провалилась так же, как и все другие попытки проникнуть сквозь пустоту.
4
Вечером десятого дня пути, когда дорога шла уже ощутимо вниз, а в воздухе появилась несвойственная высокогорью влажность, дон Пабло и Корикойлюр сидели у костра. Они только что поужинали и теперь молчали. В свете костра белки глаз Корикойлюр казались красноватыми: прежде дон Пабло этого эффекта не замечал, но теперь смотрел и любовался. А потом просто – по какому-то наитию – притянул Корикойлюр к себе и поцеловал. Сначала робко, почти по-детски, почти невинно: ожидая, какой будет реакция. Корикойлюр ответила так же: почти невинно, почти по-детски, робко. Но ответ был! И тогда дон Пабло поцеловал по-настоящему. И ответ получил настоящий! Открыл глаза – он и сам не заметил, как они закрылись – и посмотрел в полуприкрытые глаза Корикойлюр. Они по-прежнему отливали красноватым, но всё изменилось. Во взгляде не было пустоты: были одуряющие нежность и желание. Черты лица тоже изменились:
– Munani6…
Услышал произнесенное шепотом дон Пабло.
– Khuyani7…
Миссионеры, наводнившие разрушенную Империю, с остервенением боролись за «нравственность» коренного населения. Им поперек горла стояли женские «платья», являвшие собою простой кусок полотна с прорезью для головы, сшитый по бокам от талии до подмышек, но оставлявший свободными бедра и ноги. А если учесть и то, что женщины не носили даже подобия нижнего белья… Миссионеры бесились, но введение европейской одежды шло тяжело. Вот и Корикойлюр была в традиционной для ее народа рубашке.
Дон Пабло чувствовал запах. Самый прекрасный запах из всех, какие он когда-либо знал. Его рука сама, без всякого участия воли, легла на бедро Корикойлюр. А дальше возникло желание узнать этот запах лучше, запомнить его навсегда. Словно осознавая это и поощряя, Корикойлюр откинулась на спину, раздвинула ноги, приподняла их и обхватила ими шею дона Пабло, а потом протяжно застонала, едва дон Пабло принялся ее ласкать. И закричала, когда через несколько минут дон Пабло взял ее.
Никогда прежде дон Пабло не знал ничего подобного. Весь его предыдущий опыт рассыпался в прах. Показался таким ничтожным, таким никчемным, таким пустым, что оставалось диву даваться. А позже возникло еще одно желание. Дон Пабло снял с Корикойлюр сандалии и принялся целовать ее ступни. Брал в рот каждый пальчик, проводил языком между ними, осторожно массировал пятки, тоже испытывая прежде ни разу не ведомый восторг. Это было настолько чудесно, что останавливаться не хотелось. Маленькие ступни Корикойлюр тонули в его ладонях, манили к себе, давали счастье познания еще одного свойственного любимой женщине запаха.
– Hayk’apas qhari ama much’aran chakiykuna8…
Корикойлюр заставила дона Пабло остановиться.
– Тебе не понравилось?
– Ancha!9 – Глаза Корикойлюр сияли. – Icha ñuqa khuyani!10
Она, полностью обнажаясь, стянула через голову рубашку. В свете костра ореолы вокруг сосков ее груди и сами соски казались шоколадного цвета – под цвет волос.
