У моего соседа с зажигалкой более чистоплотный вид, от него пахнет свежестью. Мне нравятся пятидесятилетние мужчины со стальными, детскими глазами и седеющими висками. Гимнастика, электромассаж, апельсиновый сок, овсянка.
Могу поручиться головой, что во время войны он был летчиком. Вспоминаю моего отца, его умертвили за колючей проволокой зеленоватые твари с железными, блестящими головами и маленькими глазками; люди, проведшие эти годы в воздухе или на море, лучше сохранились и меньше знают жизнь.
Женат? Обручального кольца нет, но я уверена – у него есть женщина. Утром: здравствуй, милый. Вечером: покойной ночи, милый. Можно сойти с ума.
Я ревную к девушке в пилотке, он снова ей улыбнулся. Позади меня разговаривают по-польски о жизненном уровне в нашей стране. О том, что крестьяне ездят на мотоциклах. Не знаю, хорошо ли это.
Крестьяне на мотоциклах, а я в самолете лечу в Париж. Родина? Может быть, не знаю. Я не задумывалась над этим. Мне ли говорить о любви к родине? Разве не достаточно того, что за столько лет я никуда оттуда не уехала. Все, что с нами происходит, мы сперва называем жизнью, и лишь спустя какое-то время выясняется, что за этим стоит родина. Я ее не выбирала.
Нет. Я никогда не выбирала. Даже его. Я знать не знала, что там случилось. Видела только, как он дал по физиономии Петерсу – в тот момент я подавала кофе на соседний столик. Назавтра ко мне пришли и сказали: «Ты должна отвезти его в безопасное место, за его голову назначено вознаграждение». Извозчик и темнота.
…Спустя тринадцать лет я услышала крик во дворе – выбежала из ванны, поскользнулась – окно! Окно и темнота.
Довольно, мне нельзя об этом думать, это вредно. Немножко воды или сока – таблетка мепавлона.
Я рассыпала таблетки. Сосед мой нагнулся, чтобы подобрать их.
– Merci.
Конечно, теперь он думает, что я француженка. Почему я сказала «мерси», а не «спасибо»? Последствия сказываются незамедлительно.
– Vous-vous sentez mal, madame?[1]
К счастью, я поняла.
– Non. Merci. Pas du tout.[2]
Какое богатство слов. Рифифи!.. Сумочка из центрального универмага не выдала меня, значит, в Польше он пробыл недолго.
Все время у меня сжимается сердце. Нет, я не создана для того, чтобы парить в воздухе. Внизу пастбища, лужи. С высоты двух километров у земли вид менее серьезный, чем тогда, когда ходишь по ней пешком.
Дорога среди деревьев, домики, деревушка.
Кажется, будто в таких деревушках крестьяне убивают топорами жен, а потом вешаются на деревьях. С такой высоты этого нельзя было бы разглядеть.
Я давно подозреваю, что мы никому не видны сверху, но что до такой степени – не предполагала. Быть может, людям верующим не следует разглядывать землю с птичьего полета? В этом есть что-то греховное. На моем сердце это дурно отражается. Хуже всего я чувствовала себя в тех случаях, когда не могла рассчитывать, что на меня обратят внимание. Я этого не терплю. Простите. Я испытываю к чему-то интерес, так пусть мной тоже интересуются. Не хочу быть пылинкой. У человека есть своя натуральная величина, и он имеет право на то, чтобы другие его замечали.
Я поняла это тогда, в первый год войны, когда везла его сквозь ливень и темноту. У меня душа уходила в пятки. Я боялась не того, что может с нами произойти, – меня пугало другое: все, что с нами произойдет, не будет иметь ни малейшего значения. Очень неприятное чувство. Предпочитаю быть в положении обвиняемой. После войны, когда меня судили, я чувствовала себя невиновной, но, по крайней мере, мое дело рассматривалось. Товарищеский суд вынес мне несправедливый приговор, и все-таки мне было приятно, что занимались моей персоной, другой вопрос – правильно ли. Во всяком случае, меня отметили, решив, что надо заняться моим прошлым. И это не самое худшее, даже если выносят несправедливый приговор. Самое худшее, когда тобой никто не интересуется.
Ручаюсь, что мой сосед никогда не переживал ничего подобного. По-моему, он принадлежит к типу людей, которые, быть может, и рисковали жизнью, но лишь получив на это санкцию вышестоящего лица; такие господа перед прыжком в темноту сообщают об этом своему начальству.
Стюардесса разносит завтрак – значит, мне не придется прыгать? А если бы? Я прыгаю и падаю на крестьянина, который убивает топором собственную жену. Теоретически вполне вероятно. Он принял бы меня за ангела, прилетевшего предостеречь его, и с криком рухнул бы на колени. Но так не бывает. Хотя техника и движется вперед, но управлять провидением мы все еще не научились. Крестьянин убил бы жену, а я бы упала на километр дальше, сломав позвоночник. И это называется прогресс? Одно совершенно не вяжется с другим. Логика? Возможно, мой сосед и верит в это, но я – нет.
Земля, растения, животные, нечто ненадежное и тревожное. Все это движется, пожирает себя, бегает, растет – я боюсь птиц в комнате, природа вцепляется в волосы, она слепа, глуха и всегда напугана, только с человеком можно поговорить, убедить его, подавить в нем то зло, с которым он и сам не примирился.
Кажется, рюмка коньяку была бы мне сейчас очень кстати.
Он вынул из кармана пиджака маленький приемник в пластмассовом футляре цвета слоновой кости. Я такого еще не видела. Настраивает его возле окна.
Храп дуэтом: бразильцы.
Зачем ему это? Разве мало того, что мы несемся в воздухе? Ему, видите ли, нужна и музыка! Что за руки, какие холеные ногти. Но маленький приемник на него начхал. Молчит, и все.
Тощая стюардесса приближается с подносом. Коньячок и бутерброды, наконец-то! Ощущаю тепло внутри. Сигаретка. Тирирарам-ти-рифифи!.. Теперь мне очень хорошо, сердце на своем месте, четыре мотора работают, чтобы я – девица? вдова? замужняя? – · могла парить, и этот добропорядочный вздор, который я несу каждый четверг, ах боже, как замечательно, ничуть меня не интересует, никаких исправлении в прошлое я вносить не собираюсь.
Я не могла предусмотреть всего, что случится, но свой долг я выполнила. Я спасала его. Потом разбирали мое дело. Это ни о чем не свидетельствует: меня осудили за то, что со мной произошло, но за то, что я сделала, мне полагается памятник. Человек, который сидит рядом со мной, не много бы из этого понял.
Это нужно самому пережить, дорогой. Представьте себе худую рыжеволосую актрису, которой предстояло сыграть Офелию в провинциальном театре и которую во время репетиций признали блистательной. Да, первая большая роль в жизни, через несколько дней – премьера с примечательной датой: «3 сентября 1939 г.». Увы, генеральную репитицию прервал воздушный налет. Полоний убежал и вернулся вместе с немцами, а месяц спустя я подавала водку в «Артистическом». Интересное заведение. Полония, правда, не проткнули шпагой, ему попросту дали пощечину. На следующий день нашли его тело с размозженным черепом – тело предателя.
Для меня не играло никакой роли – он ли его убил, – к Петерсу я всегда была равнодушна, а его взялась бы перевезти в любом случае. Убил, не убил, всякое возможно. Я его не спросила об этом – такие вопросы хороши на сцене, – впрочем, у меня не было ни оснований, ни времени раздумывать, достаточно было того, что это он. На репетициях он не обращал на меня внимания, но теперь я чувствовала – шансы мои растут: он не скажет мне больше, чтобы я шла в монастырь. Я буду его ждать в извозчичьей пролетке, ему покрасят волосы, они станут черными, монашки указали безопасный адрес. Объявления о розыске, расклеенные на углах, сулят высокое вознаграждение. Пролетка тронулась, я коснулась его руки. Он был бледен, глаза закрыты. Сидя под опущенным верхом пролетки, я угадывала дорогу. Театр. Оборонительные укрепления. Башня Казней… Я еще не знала, какой ценой мне придется расплачиваться, но мне было известно, что монашки – это дурная примета.
Стюардесса забирает у меня поднос – приемник вдруг ожил. Шипенье, прерываемое треском, потом далекая музыка.
Мой сосед доволен, он улыбается – я тоже. В конце концов музыка мне не мешает. Для чего думать о минувшем? Я выжила, этого достаточно. Мысли о прошлом расшатывают нервную систему – следовало бы изобрести таблетки против непрошеных воспоминаний. Сладость воспоминаний, кто придумал такую нелепицу?
О чем я говорила? о белье?… Кажется, я сказала, что перед отъездом мне обязательно надо постирать белье…
Разве это не странно? Сосед поймал мой голос, звучавший в эфире на прошлой неделе. Мой шепот, выловленный из воздуха. Ну конечно, ради праздника вторично передают последнюю запись: пани Фелиция боится путешествовать в самолете, пан Томаш сердится.
– …Столько лет ты не видела дочери – треск, очень плохо слышно: кажется, я что-то пропустила, это ужасно.
– …и теперь цепляешься за мои кальсоны?
Смех миллиона слушателей на земле обеспечен. Я снова ничего не слышу, кроме хрипа и треска. И вдруг мой шепот:
