Странным образом он оказался в густой толпе восточного рынка Хомедия в Дамаске или на Гранд-базаре в Стамбуле. Сквозь стеклянную кровлю падало оранжевое солнце, и лавки в сумерках казались отпечатками этого смолистого, как расплавленная канифоль, света. Разноцветные кальяны стояли рядами, как стеклянные гуси, вытянув шеи. Продавец, сладко зажмурив глаза, тянул из мундштука пахучую струйку. Рябило в глазах от медной посуды – пузатых кувшинов, нежных, с узкими горловинами ваз, огромных чеканных чанов, сияющих самоваров и чайников. В антикварной лавке висели старинные сабли, кривые ятаганы, длинноствольные, с большими курками пистолеты. Торговец восточной мебелью любовно отирал куском синего бархата столы, инкрустированные перламутром, оглаживал резные скамеечки, на которых удобно сидеть в тени жасминового куста, поднося ко рту пиалу душистого чая, слыша дремотное воркование фонтана.
– Салям, – поймав его взгляд, поклонился ему торговец.
Серж упивался пластикой восточных изделий, орнаментом ковров, метущимися вихрями арабской вязи на застекленных картинах с изображениями мусульманских святынь. Руководство телеканала поручило ему оформить студию, где замышлялась программа «Исламский час». Выполняя поручение, он приехал в Стамбул, чтобы напитаться духом Востока. Толкался по рынкам, наслаждался зрелищем Босфора с проплывавшими кораблями, с туманными нитками парящих мостов.
Но кончились ювелирные лавки с золотыми перстнями и браслетами, гроздья яшмы и бирюзы, гирлянды костяных и каменных четок. И он снова оказался на московском морозе под розовым небом.
Рынка не было, а черная, словно посыпанная пеплом земля уходила вниз, образуя провал. Воронка ввинчивалась в глубину, словно огромный туманный карьер. Вдоль стен, сжимаясь книзу, кружилась спираль дороги, и по ней вверх и вниз двигались люди – катили тачки, толкали вагонетки. Слышался неумолчный гул, скрежет, подземные глухие удары. Шло строительство. Казалась, строится Вавилонская башня, опрокинутая в центр земли.
Серж спускался по серпантину, глядя в изможденные лица строителей. На них были тюремные робы, ноги схвачены кандалами, руки прикованы к тачкам. Серж шел не сам, а его понукали невидимые погонщики, тянули вниз незримые канаты. Привели на дно котлована и поставили на краю бесформенной черной щели.
Дыра уводила в бездну. Ее края казались мягкими, телесными, в темных морщинах и складках, покрытых блестящей слизью. Щель дрожала и трепетала, сжималась и расширялась, словно в глубине пробегала судорога, и оттуда исходило теплое зловоние утробы. Казалось, в глубине шло пищеварение, непрерывный распад, извергались газы, истекало липкое вещество.
Серж в страхе смотрел на эту скважину в центре Москвы, уводившую вглубь земли, откуда неслись неясные урчания и всхлипы. Что-то набухало и лопалось, хлюпало и струилось. Его влекло заглянуть в эту пугающую глубину, где мерцали тусклые вспышки, летали туманные отблески, и все говорило о потаенной жизни, непознанной и ужасной, наполнявшей чрево Москвы.
Серж приблизился к краю, чувствуя, как скользят его ноги по слизистой оболочке. Его затягивало в глубину, неодолимо засасывало в черное трепещущее влагалище.
Он был готов упасть в бездну, стать добычей чудовищного моллюска, который переварит его, сжует, превратит в зловонный выхлоп.
Он вдруг почувствовал едкий запах муравьиного спирта, хотя рядом не было муравейника, а только отвратительная щель. Сзади раздался голос:
– Холосый каспадина заблудил, потелял долога.
Серж оглянулся и увидел китайца, того, что предлагал ему купить плюшевого кота. Но теперь на китайце не было шапки из собачьего меха и нейлоновой стеганой куртки. Он был голым по пояс, обмотан по бедрам тугой малиновой тканью. На голове топорщился стальной седеющий бобрик. Шевелились кошачьи усики. Грудь, натертая маслянистой мазью, отливала рельефными мышцами. Запястье охватывал серебряный браслет, кулак сжимал двухременную плетку с красной деревянной рукоятью. Кривые голые ноги были обуты в кроссовки, и он был похож на дрессировщика в цирке или на банщика, предлагавшего услуги восточной бани.
– Холосая каспадина будем больно делать. – Китаец открыл в улыбке кривые зубы, взмахнул плеткой, собираясь ударить.
Серж отшатнулся, вскрикнул, ноги его скользнули, и он полетел в черное, окруженное губчатой кожей отверстие.
Очнулся. Стоял перед стрельчатой аркой с надписью «Райский рынок». Женщина подбирала рассыпанные по снегу целлофановые упаковки, и на красных плавках виднелся вышитый голубой дельфин.
Серж вернулся в машину и сидел, устало улыбаясь, вспоминая свое наркотическое видение. Старался извлечь из него музыкальные и пластические образы, которые лягут в основу его новой композиции.
Подумал о своей очаровательной подруге Нинон, с которой вечером собирался пойти на каток. Достал телефон и отправил ей сообщение:
«Чем занята? Какими букетами и цветами? Не забыла коньки? Привиделся китаец. К чему бы это? Очень тебя люблю».
Держал в руке телефон, позволяя электронному посланию долететь к ней через грохочущий туманный город, зажечь на ее мобильнике голубые кнопки, нежным треньканьем отвлечь от работы.
Через несколько минут в его кулаке телефон дрогнул, как оживший птенец. Уронил две капли нежного звука. Улыбаясь, Серж прочитал ответ:
«Коньки не забыла. Китаец к хорошей погоде. Делаю композицию из красных роз и белых гвоздик „Очарование“. Ты моя любимая роза».
Серж поцеловал телефон, удобнее устроился на сиденье и пустил мотор.
Глава вторая
Телешоу «Планетарий» проходило в студии, задуманной Сержем как космическое пространство. Зажигались и гасли светила, пролетали пучки излучений, полыхали разноцветные сияния. Гости размещались в крестах, напоминавших сиденья звездолетов. Их беседа казалась диспутом мудрецов, прилетевших из разных уголков Вселенной. Зрители, погруженные во мрак, внезапно озарялись спектрами и пучками лучей и казались духами Космоса. Студия была полна осветительных приборов, телекамер, акустических установок, лазерных излучателей. В ней звучала музыка небесных сфер. Острые, как скальпели, лучи резали пространство, создавая фантастические композиции, призматические и пирамидальные объемы. И все пребывало в движении – музыка превращалась в цвет, изреченная мысль, окрашенная цветом и музыкой, преображалась в эмоцию. И возникало ощущение сна, сладостной галлюцинации, когда слова утрачивали свой обыденный смысл, обретали тайное значение. Становились изначальной стихией, из которой божественная воля соткала мир.
Программа посвящалась межрелигиозным отношениям. На нее были приглашены модный театральный режиссер Самуил Полончик, священник православной церкви отец Иннокентий, муфтий Хаснутдин и раввин Исаак Карулевич. Присутствовали префект округа Игорь Федорович Нательный и ведущий программы Семен Каратаев.
Серж наблюдал мистерию, прячась за темными экранами, среди вьющихся кабелей и штативов, не мешая сосредоточенной работе операторов, акустиков, режиссеров. Словно тени, они перемещались за кулисами, подобно демиургам управляя космической жизнью.
Ведущий Семен Каратаев, в красном одеянии, в блестящем плаще, поворачивался на каблуке в пятне яркого света, выбрасывал руку, как фехтовальщик, перемещался скачками, словно летал в пустоте. Истерические жесты, тонкие, с клекотом вскрики делали его похожим на демона, летающего в мироздании. Теперь он устремлялся к режиссеру Самуилу Полончику, указуя перстом. С перста сорвался конус света, окружил режиссера прозрачной плазмой, и тот пламенел, как грешник в адском огне.
– Ведь это вы, Самуил Полончик, поставили скандальный спектакль «Богоносец», где рассказываете о пророке наших дней, возвестившем рождение новой религии? Эта религия отрицает христианство, иудаизм и ислам, раздирающие человечество на части. Новый бог Люден собирает воедино разрозненное человечество, прекращает вражду, устанавливает счастливое царство. Но ведь это, по мнению православных, ересь и сатанизм. Вы не боитесь, что вас отлучат от церкви, как Льва Толстого?
Режиссер был маленький, с огромной головой, крючковатым носом. Углы его рта были сердито опущены, и он напоминал надменную птицу, хлопающую круглыми рыжими глазами. Он был культовым маэстро для либеральной интеллигенции, которая ходила в его театр, как в новую церковь.
– Мне лестно сравнение со Львом Толстым, – нахохлившись, ответил Полончик. – Кто помнит иерарха, отлучившего гения? А Толстой по-прежнему кумир для всего человечества. – Над головой Полончика вдруг загорелось багровое светило, окруженное заревом, отчего лицо режиссера стало красным, с резкими тенями и складками. Нос увеличился непомерно, и казалось, голова с трудом удерживается на чахлой шее. Он еще больше походил на уродливого птенца колдовской птицы, обитающей в сумрачных глубинах Вселенной. – Современное человечество переросло средневековые представления, и у него есть только один бог – гуманизм. Этот бог объединяет человечество в единую мировую семью. У этого бога есть жрецы – Эйнштейн, Планк, Капица. И образ этого бога – не человек с измученным бородатым лицом, а скорость света.
