В его лице беспредельная, покрная преданность раба и жуткая любовь властелина. Она смотрит в его глаза и невольно сравнивает их взгляд с детски-чистым, невинным и кротким взглядом…
— Мамочка, не уезжай! Не уезжай! Не уезжай, дорогая!.. — слышится ей плач и стон ребенка.
А молчаливая ночь спускается все ниже и ниже…
__________
— Женщина-самка, женщина-мать есть настоящий и нормальный тип женщины… Но прежде чем стать матерью, она становится женщиной… Тебе не было дано этого прежде… Материнство поглотило в тебе женщину, но, я думая, ты могла бы поделить…
— Но, милый…
— Ты безголовая самка по отношению к ребенку… Ты не замечаешь ни его недостатков, ни его дурного начала…
— Но, милый, Бобик не дурной ребенок…
— Ты слепа в своем чувстве и растишь маленького демона.
— Но, Сергей, будь справедлив, что ты хочешь от пятилетнего ребенка, хрупкого, избалованного…
— Да, вот именно: избалованного…
И за минуту до этого влюбленные глаза полны яда ненависти. О, этот ребенок, отнимающий от него эту изящную, маленькую женщину! Он ненавидит его всеми силами души. Ведь бросил же он свою семью по одному ее слову, бросил своих больших девочек, таких умных и милых… А она? О, она слишком мало любит его! Еще в начале лета ребенок жил с ними, отравляя ему минуты отдыха своим присутствием. Она таскала его всюду за собой… Во время прогулок, ребенок не спускал с них глаз, недоумевающих и серьезных, лишь только он касался его матери или нежно заговаривал с ней. С трудом убедил он Катю отдать Бобика к бабке на конец лета… «Ну, — думал он, теперь мое царство». И ошибся…
Не было дня, чтобы Катя не съездила в город к сыну… По возвращении оттуда, ее ласки носили характер истеричности… Он был слишком чуток, чтобы не понять ее…
А ночь — томная, благоухающая чуть заметной свежестью начинающейся осени окутывает их все теснее и ближе…
— О чем ты задумалась?
Она вздрогнула, пойманная на мысли… Ее глаза вспыхнули и заискрились.
— Катя, Катя, да пойми же, я люблю, мучительно люблю! Всю, всю хочу я тебя целиком с твоим сердцем драгоценным, чутким… Все или ничего!.. Без тебя ад, могила… Катя, ведь я почти старик… Мне не долго, может быть, осталось. Так не оставляй же меня, люби меня, голубка моя милая.
— О, моя радость!
— Катя! Катя!
И новый поцелуй… долгий… мучительный…
III
— Ах, Тата, не то, не то… Генерал должен ехать впереди войска! Разве ты не знаешь?
Крупный и нудный дождик стучит о крышу беседки… А внутри беседки Тата и Бобик, примостившись к круглому столу, расставляют оловянное войско. Бобик нервен и раздражителен… Он плохо спал эту ночь и жаловался на боль в горле… Под его голубыми глазками темные круги, придающие всему личику облик страдания… И новый велосипед с шинами и красненьким сиденьем не радует его… Тата раздражает его… Она никак не может понять, что генерал не поедет сбоку войска… И потом он так хотел съесть натощак грушу, а ему отказали…
Мама вчера была такая бледная, грустная и уехала гораздо раньше обыкновенного… Его укладывала спать Тата…. Отчего он не может полюбить Тату также крепко, как маму? Ведь Тата не отходит от него ни на минуту и целые дни играет с ним, а мама… Мама играет больше с дядей Сергеем. Бобик боится дяди и ненавидит его. При нем он не решается целовать маму так, как ему бы хотелось. Глаза дяди Сергея так сердито смотрят на Бобика. О, противный… гадкий… И, зарядив, маленькую пушку, Бобик стреляет в непокорного генерала…
Вошла бабушка.
— Ну, что, моя смиренница? — обращается она к Тате, и обняв молодую девушку, нежно целует ее в белый, спокойный лоб.
Название «смиренница» почему-то смешит Бобика, возвращая ему хорошее настроение. Он смеется раскатисто громко и целует Тату тоже в лоб, как бабушка.
Выглянуло солнышко, прорезав тучу… Точно улыбка сквозь слезы… Дождь перестал стучать о крышу.
— Глядите, солнышко… Бабушка… Тата! Ну, теперь поспеет наш крыжовник, — кричит Бобик и смеется… Ему весело… весело…
Мариша, горничная Таты, принесла из дома калоши Бобика и, надевая их на его тонкие, несколько вялые для его возраста, ножки, прихлопывает по подошвам, приговаривая:
«Ручкой хлоп, хлоп, хлоп, хлоп.Ножкой топ, топ, топ…»
Бобик совсем развеселился и с громким хохотом бежит от нее по сырой еще от дождя аллее…
__________
— Где он?
— Сюда… тише… только что забылся…
— Тата, радость, спаси его!
— Катя! Катя, успокойся! Не все еще потеряно, милая…
— Спаси, спаси его…
И, обезумев от горя, она хватает руки, платье младшей сестры и целует их, захлебываясь слезами.
— На вот, выпей…
Белые зубы стучат о стекло стакана… Судорога сжимает горло…
— Мама, мама… — слабо доносится из спальни.
— О-о! — и молодая женщина, подавив стон, бросается туда.
Весь в жару разметался Бобик… По приказанию доктора срезали сегодня его пышные кудри и без них он напоминает маленького, слабого, еще не оперившегося птенчика. Его лицо пышет жаром. Ротик жадно глотает через силу воздух.
— Мама!
— Я тут, моя жизнь, туту, моя радость!
Она осторожно склоняется к ребенку, целует его лицо, ножки, тельце…
— Мамочка, — хрипит он, — ты меня любишь?
Еще нежнее ее поцелуи, еще порывистее прежнего…
— Больше всех в мире? — уже слабее допытывается ребенок.
А голубые глаза смотрят глубоко, пытливо.
— Больше всех, конечно, Бобик, мой ангел!
— И больше дяди Сергея? — скорее угадывает, нежели слышит она.
— Ну, разумеется, прелесть моя!
И новые поцелуи, смешанные со слезами, скрадывают мучительную судорогу ее лица…
— Ах, как мне хорошо теперь, мама, — лепечет больной, — ты ведь никуда не уедешь, останешься ночевать на Татиной кроватке.
— Никуда, моя радость, не уйду от тебя больше!
И чтобы не разрыдаться, она зажимает в зубах тонкий батистовый платочек.
О, эта проклятая связь! Что она сделала!..
— Мама, — шепчет Бобик и лицо его улыбается улыбкой спящего: — смотри, цветочки… желтенькие… белые… синие… Тата, не топчи же их, гадкая… А вон лодочки на озере… Сколько их! Едем, мамочка, едем скорее, скорее… Ах, мамочка… я гадкий, злой… я убил из пушки маленького генерала за то, что он не хотел стоять впереди войска… Не хорошо, мамочка, правда?
Ребенок бредил…
— Боже, спаси его! Возьми мою жизнь, но сделай чудо!..
__________
Ночь… потрясающая… мучительная…
Ребенок успокаивается на минуту, чтобы страдать еще сильнее…
Бред сменяется стонами; стоны — хрипом, вылетающим из этого бедного горлышка… Доктор был два раза в продолжение ночи.
— Круп… едва ли вынесет…
— Как жестоко, как невероятно жестоко, как невероятно жестоко… Но все же это лучше, нежели ждать, надеяться… напрасно…
Кто это так горько плачет в «проходной»… Это Тата, обожавшая Бобика…
— За что? За что? — мучительно сверлит мозг молодой женщины. — Один ведь он у нее, единственный… И вдруг… Холод сковывает ее члены…
— Мама… — лепечет Бобик.
— Милый, ненаглядный, сердечко мое маленькое!
Ее неудержимо тянет схватить ребенка на руки и убежать с ним далеко, далеко, куда не дотянется до них костлявая, сухая рука смерти…
А ночь ползет — равнодушная, безжалостная. Перед ней призраки прошлого…
. . . . . . . . . . . . .
Курс ученья кончен… У них приемы, офицерство… танцы… поклонники. Бледная Тата приковывает взоры, — сердца — Катя…
— Если ты будешь куксится — останешься в девках… — говорит полковник своей «неулыбе» — Тате.
— И не надо, папочка! Мне хорошо с вами.
И такой кроткий, такой ласковый взгляд освещает этот великолепный живой мрамор…
Зато Катя не зевает… Прелестное, хотя болезненно подвижное личико. С жуткими, лукавыми, о какими лукавыми глазками!..
— Бесенок, — говорит полковник, — казак… бесенок…
А она хохочет…
. . . . . . . . . . . . .
— Ах!
Стон это или ей послышалось?
Нет, он спит, весь горячий и потный…
Ночь ползет, а с ней ползут все новые и новые призраки…
Такая же ночь — темная, свежая. Звуки музыки… смех, говор… Длинные, бесконечные аллеи…
— Вы сирена! — слышится ей…
И чьи то губы жгут пониже локтя ее руку.
— «Любовь или нет?» — мелькает в ее голове.
Сладкий трепет охватывает ее всю, томя невыразимо… Слово сказано… Она невеста… А тут смерть отца — ее первое отчаянное горе… горе на пороге к счастью… Скромная свадьба в их полковой церкви… Влюбленные ласки молодого мужа… Поездка в Рим… Венецию… Неаполь… и там роды… новизна материнства и Бобик… Бобик… Бобик… Сколько муки и дивного счастья!..
