Дедушка помогал в полевых работах и неплохо справлялся для городского жителя, который раньше только и знал, что учиться или работать в конторе. Часто он подменял жену, которую совсем замучили почечные колики. Ему казалось чудовищным, что женщина должна выполнять такую тяжелую работу в поле и носить от источника полные кувшины воды на голове, но из уважения к семье, которая его приютила, он высказывал эти мысли, только абстрактно рассуждая о нравах сардской глубинки. Кальяри другой: там люди не обижаются по пустякам и не видят во всем подвох. Может быть, морской воздух делает людей свободнее, по крайней мере в каком-то смысле, только вот политика их совсем не интересует, тут их не прошибешь и не расшевелишь.
Впрочем, все, кроме бабушки, которая плевала на все на свете, слушали «Радио Лондон». Весной сорок четвертого стало известно, что в северной Италии шесть миллионов бастующих, что в Риме в ответ на убийство тридцати двух немцев устроена облава и расстреляно триста двадцать итальянцев, что 8-я армия готова к новому наступлению и что ранним утром 6 июня союзники высадились в Нормандии.
4
В ноябре «Радио Лондон» объявило, что военные действия на итальянском фронте, видимо, прекратятся и партизанам Северной Италии рекомендуется выжидать и использовать силы исключительно в акциях саботажа.
Дед сказал, что до конца войны, видно, еще далеко и он не может бесконечно сидеть у людей на голове, вот они с бабушкой и уехали в Кальяри.
Поселились в меблированной комнате на улице Сулис, с окнами во двор-колодец, общими кухней и туалетом. Хотя бабушка никогда никого ни о чем не спрашивала, она все же узнала от соседок все подробности о гибели дедушкиной семьи 13 мая сорок третьего.
В тот роковой день все, кроме самого деда, пораньше вернулись домой, собираясь отпраздновать его день рожденья. Его жена, leggixedda,[10]холодная и необщительная, именно в этот день, невзирая на военное время, испекла пирог и собрала всю семью. Одному Богу известно, как давно она начала закупать на martinicca[11] сахар по грамму и остальные ингредиенты. Вот бедняжка, да все они бедняги! Неизвестно, как так случилось, что, услышав сигнал тревоги, они остались дома, а не бросились в убежище под городским парком. Самая абсурдная, но, пожалуй, наиболее вероятная причина в том, что пирог еще не пропекся или тесто только поднималось, и они так дорожили им, этим чудесным пирогом. Повезло еще, что детей у них не было, говорили соседки, ведь жена, мать, сестры, зятья и племянники легко забываются. Вот и дед поспешил всех их забыть, понятное дело, достаточно взглянуть на вторую жену — красавицу. Он всегда был человеком веселым, сангвиником, бабником, одним из тех, кого мальчишкой фашисты для усмирения поили касторкой. Потом он всю жизнь над этим смеялся и шутки отпускал — казалось, он способен пережить все, что угодно. Любитель поесть и выпивоха, завсегдатай борделей, о чем знала даже жена — бедняжка, как она, наверно, страдала: ведь она сама-то была настоящей пуританкой, наверное, стеснялась даже мужа и раздевалась только в темноте, хотя скрывать-то ей было особо нечего, и вообще непонятно, с какой стати они взяли да поженились.
А вот бабушка была истинной женщиной. Конечно, именно о такой он всегда и мечтал: пышная грудь, копна черных волос и огромные глазищи, и потом, она такая нежная, вот они-то, видно, обожают друг друга, влюбились с первого взгляда и поженились через месяц. Жалко ее, страдалицу, с этими ее гадкими коликами, соседки ее так полюбили: пусть себе готовит еду, когда вздумается, как только здоровье позволит: не беда, если они уже успели прибрать кухню.
Бабушка дружила с соседками с улицы Сулис всю свою и их жизнь. Ни разу они не поссорились, ни разу по душам не поговорили, но постоянно были вместе. Во времена улицы Сулис они собирались на кухне за мытьем посуды: одна мыла, вторая споласкивала, третья — вытирала, и если бабушка плохо себя чувствовала, mischinedda,[12] они работали и за нее. И за последними событиями на фронтах войны она тоже следила вместе с соседками и их мужьями. На ледяной кухне улицы Сулис, натянув две-три пары носков, заштопанных на пятках, и сунув руки под мышки, они слушали «Радио Лондон».
Мужья, сплошь коммунисты, болели за русских, которые 17 января сорок пятого заняли Варшаву, а 28-го были в 150 километрах от Берлина. Союзники между тем в первых числах марта заняли Кёльн, и теперь их наступление и отступление немцев, по словам Черчилля, было уже не за горами. В конце марта Паттон и Монтгомери форсировали Рейн и прогнали вконец растерявшихся немцев.
В день рожденья дедушки, 13 мая, война уже закончилась, и все были счастливы, но бабушке до всех этих наступлений и отступлений, побед и поражений дела было мало. В городе не было воды, канализации, электричества, и даже есть было нечего, если не считать американских супов, а то, что удавалось найти, подорожало процентов на тридцать, но соседки, когда встречались за мытьем посуды, смеялись по любому sciollorio,[13] и даже когда шли в своих перелицованных платьях к обедне — три впереди, три сзади — в церковь Сант-Антонио или Санта-Розалия, или к Капуцинам, смеялись всю дорогу. Бабушка говорила мало, но с соседками не разлучалась. Дни пролетали быстро, и ей нравилось, что в Кальяри соседки так легко относятся к жизни, не то что в деревне, и если что не так, они только рукой махали:
— Ма bbai![14]
Если, например, падала и разбивалась тарелка, они, хоть и были совсем нищими, только пожимали плечами и собирали осколки. В глубине души им нравилось, что они бедны — лучше так, а то многие кальярцы подкопили деньжонок за время войны, разжились на чужом горе, торгуя на черном рынке или занимаясь мародерством и обворовывая законных хозяев. Да и потом, они же живы, mi naras nudda![15] Бабушка считала, что все это благодаря морю, голубому небу и бескрайним просторам, которые открываются с бастионов, когда мистраль разгоняет облака: тут уж твоя собственная жизнь кажется такой ничтожной.
Она никогда не высказывала эти свои, скажем так, поэтические мысли, боялась, что соседки тоже примут ее за сумасшедшую. Просто записывала в черную тетрадь с красным корешком, которую потом прятала в ящик, где хранила конверты с деньгами: «Еда», «Лекарства», «Квартплата».
5
Однажды вечером дед, прежде чем усесться в расшатанное кресло у окна, выходившего во двор-колодец, достал из своего старого чемодана трубку, вытащил из кармана только что купленный пакетик табака и закурил, впервые с мая сорок третьего. Бабушка придвинула скамеечку и, сев на нее, стала на него смотреть.
— Так вы курите трубку. Я никогда не видела, чтобы кто-то курил трубку.
Все время, пока он курил, они молчали. А потом она сказала ему:
— Хватит тратить деньги на женщин из дома терпимости. Лучше покупайте на них табак, курите и расслабляйтесь. Объясните мне, что вы делаете с этими женщинами, и я заменю вам их.
6
Во времена улицы Сулис почечные колики мучили ее так ужасно, что казалось, она может и умереть. И конечно, именно поэтому ей не удавалось родить ребенка даже теперь, когда они наконец-то накопили немного денег и время от времени наведывались на улицу Манно взглянуть, во что она превратилась: именно там они надеялись вновь построить себе дом, и потому экономили, как могли. Особенно им нравилось смотреть на огромную воронку, когда бабушка в очередной раз беременела, но из-за этих камней, что засели у нее внутри, радость неизменно оборачивалась болью и кровью, которой она заливала все вокруг.
До сорок седьмого был голод. Бабушка вспоминала, какой счастливой она возвращалась из поездки в деревню, с полными сумками продуктов, бегом поднималась по лестнице, входила на кухню, где вечно пахло капустой: кухня плохо проветривалась из-за двора-колодца, и выкладывала на мраморный стол два каравая сардского хлеба, civràxiu,[16] сыр, яйца и курицу для супа. И пахло от всего этого так чудесно, что уже не чувствовался запах капусты, и соседки радостно встречали ее и говорили, что красота ее — это от доброго сердца.
И тогда она была счастлива, хотя и без любви, счастлива житейскими радостями, только они с дедом по-прежнему спали на разных краях кровати, стараясь не задеть друг друга, и говорили: «Доброй вам ночи» — «И вам того же», и дед не прикасался к ней, за исключением тех моментов, когда она оказывала ему «услуги» проститутки из дома терпимости.
И как же она радовалась, когда дед после этих «услуг» раскуривал трубку прямо в постели, вид у него был такой довольный, а бабушка смотрела на него со своего края кровати и даже иногда улыбалась ему, и тогда он говорил: «Тебе смешно?». Но только больше не добавлял ни слова и не притягивал к себе, а держался на расстоянии. Бабушка все удивлялась, что за странная штука любовь: уж если нет ее, то не помогает ни постель, ни благородство, ни добрые дела, просто удивительно, что именно любовь, важнее которой нет ничего на свете, не заманишь, хоть из кожи вон лезь.
