— Неправда. Помнишь, Маленький Принц так и не вырос?
Саша замотала головой:
— Вырос, только по-другому.
— Это как?
— Ну, по-другому. Как маленькая собачка. Я вздохнула.
— Разве тебе не нравятся взрослые?
— Нет.
— Почему?
— С ними скучно. Я помолчала.
— Но ведь с Антоном тебе не скучно?
Саша улыбнулась, в глазах заиграл озорной огонёк.
— Антон не взрослый.
— Ага, как маленькая собачка. Мы помолчали ещё немного.
— Ладно, я найду для тебя какую-нибудь другую книгу, где никто не взрослеет... Может, пойдём уже? Мне надо работать.
Она кивнула.
Я взяла её за руку, и бабочки, которых к тому времени набралось штук семь, проводили нас до выхода из парка. Они кружили над Сашиным букетом, гоняясь друг за другом, попеременно садились на цветы, пока нарастающий автомобильный гул не распугал их. Саша помахала им на прощание ромашками, и мы зашагали дальше.
III
Я задёрнула штору и повернула монитор в сторону, чтобы не отсвечивало экран. Десять страниц о правилах вытачивания втулок, такое не приснится даже Толстому. Такое вообще никому не приснится.
Трудоголики твердят, как заведённые: «Чтобы не в тягость, работа должна быть любимой, чтобы не скучно, то же самое». Но всё-таки некоторые профессии, наверное, в силу их однообразности любить трудно. Хотя, возможно, это исключение только для моей.
Электронные часы на тумбочке в противоположном углу показывали время зелёным: 17:02. Я подумала, что уже пора собирать Сашу на урок балета. Неля Петровна не любила, когда мы опаздывали. Да мне и самой надоело торчать дома.
В прихожей зазвонил телефон. Всякий раз я обещаю себе сменить этот дребезжащий аппарат на что-нибудь цивильное, менее раздражающее, только всё никак не удаётся отложить деньги.
— Майя Николаевна, милочка,—Неля Петровна чётко выговаривала каждое слово,—вы уж меня простите, что-то мне сегодня нездоровится. Давайте перенесём класс на завтра, скажем, часов на шесть?
Она почему-то всегда говорила «класс» и никогда не называла занятием или уроком. Вообще Неля Петровна была из тех пожилых дам, которые при любых обстоятельствах приветливы. Её образованность и интеллигентность завораживали собеседника, внушая ему какое-то невнятное чувство благодарности. Учениц она неизменно называла «деточка», учеников—«мальчик», а к родительницам и родственницам традиционно обращалась «милочка».
— Хорошо, как вам будет удобней.
— Вас не очень затруднит привезти девочку ко мне домой?
— Нет, конечно, нет.
— Тогда записывайте адрес.
Я нацарапала его на клочке бумаги, Неля Петровна ещё пожаловалась на жару, давление, и мы попрощались. Повесила трубку, решив, что теперь вечер пойдёт кувырком, потому что Саша проснётся и не даст мне покоя.
На экране уныло чернел новый абзац: «Зажмите в патрон сверлильного станка пруток. В свечное отверстие головки цилиндра плотно вставьте любой ровный предмет длиной 150-200 мм. Вкрутите в отверстия с только что нарезанной резьбой два болта или шпильки м10. Они выполнят роль ножек—упоров. Отрегулируйте их длину таким образом, чтобы оба прутка стали параллельны друг другу, и затем рассверлите отверстие до диаметра 16,5 мм».
Я снова отошла от компьютера. В последнее время работа особенно нагоняла тоску. Сняла трубку и покрутила телефонный диск. Никто не ответил. В соседней комнате, завернувшись в голубоватую простыню, всё ещё спала Саша. Тёплые световые квадраты лежали под окном и возле кровати, грея её серенькие тапочки. Хотя дневной зной давно сошёл, Сашка дышала тяжело. Её влажные волосы спутались и прилипли к вискам. На лбу выступили капельки пота. Я села на постель, чтобы увидеть, как она проснётся. Мне нравилось смотреть на неё, когда она открывала заспанные глаза, глубоко вдыхала воздух, а потом лениво потягивалась. Я думала о том, где же бродила её сонная душа. Каким зверем оборачивалась и где блуждала. Ведь ещё древние славяне рассказывали про то, как во сне половина человеческой сути, вылетая изо рта, уходит в животном облике путешествовать по местам, которые снятся. Поэтому нельзя будить крепко спящего, переворачивать сонного, чтобы не запутать душу и не сбить с верной дороги. С Сашкой и подавно.
IV
Антон въехал в соседнюю квартиру три года назад.
Старая «Газель», набитая потрёпанным барахлом, остановилась возле подъезда. Из кабины вместе с водителем вышел приземистый парень, белесый, коротко стриженный. Он понюхал толстым носом воздух и оглядел машину. Его блеклые глазки (цвета я до сих пор не разобрала) остановились на маленькой старушке в кузове.
Сухая, дряхлая, как вся её мебель; она сидела на кресельном подлокотнике в дальнем углу. Я даже подумала, что она похожа на лишний стул или другой не очень нужный предмет гарнитура, который с собой-то взяли только потому, что пожалели оставлять новым жильцам. Её жиденькие волосы были разделены на ровный пробор и зачёсаны за уши. Когда Антон зацепился за неё взглядом, старушка заёрзала и суетно заговорила неразборчиво, показывая редкие зубы и теребя причёску. Он покивал ей в ответ и закурил. Она выжидательно замолчала, закрутила перламутровую пуговицу на растянутом манжете своей кофты. Водитель принял это за знак, дёрнув скобу, опустил борт кузова.
Самое грустное впечатление на меня производят переезды. Когда люди срываются с насиженного места со своим печальным скарбом, едут в неизвестность с бессознательной надеждой на лучшее. Перевозимая мебель кажется отслужившей и старой, а новоявленные жильцы измотанными и беспокойными. Человеческое достоинство унижается до переживаний о потерянных вилках да оцарапанных антресолях. Всё это напоминает банальные разглагольствования о ничтожной песчинке в бескрайней Вселенной. Суета грозит ненужностью, а уютные воспоминания скапливаются в необжитом углу.
Тогда вещи Антона выглядели как будто более ветхими, а его спокойствие никак не вязалось с хлопотнёй старушки из кузова. Казалось, что происходящее его не заботило, а деятельное преображение матери раздражало.
Он, не торопясь, докурил, внимательно посмотрел ей в глаза, та сразу притихла. Антон же вместе с водителем взялся таскать вещи.
Я с самого начала заметила эту его привычку делать всё медленно и обстоятельно. У него на всё были заведены свои неспешные ритуалы.
С тех пор он и его мать держались особняком. Она никогда не выходила к соседкам возле подъезда. Если и появлялась на улице, то медленно ковыляла, глядя себе под ноги, и всё теребила свои манжеты.
Я заметила, что на её одежду, даже несмотря на цвет, были нашиты одинаковые продолговатые перламутровые пуговицы с неразборчивым рисунком. Куда бы она ни брела, словно божий человек, перебирающий чётки, ни на секунду не выпускала их из рук.
Антон вообще появлялся редко. Уходил рано, возвращался к ночи, иногда вовсе не бывал дома.
Говорливые соседки решили, что он где-то работает посменно.
Мы часто встречались на лестничной площадке, никогда не здоровались, я вообще не помню, чтобы он хоть с кем-то здоровался. И дурацкая привычка среднестатистического жителя мегаполиса—не знаться с соседями—давала повод.
Постепенно про Антона стали ходить слухи. У подъезда поговаривали, будто работает он в больничном морге, свежует соотечественников с удовольствием. Да и сам он плохой, странный человек, разве кто нормальный станет заниматься такими делами? Мать будто боится его, как огня, и якобы есть отчего.
Однажды соседка сверху слышала (я вот не удосужилась из-за соседней двери, а ей-таки удалось), как он ночью громко орал и «форменно» обещал пристукнуть старушку. Мол, запугал совсем, оттого-то она теперь и ходит шаркающей походкой, семенит по жизни божьим одуванчиком и ни с кем не знается.
С матерью Антона я однажды ехала в лифте. Мы вошли в кабину, я нажала кнопку, двери закрылись, она вдруг тихо сказала: — Вы и ваша девочка очень нравитесь Антоше. Может быть...—старушка замолчала, немного пожевав воздух, продолжила,—заходите как-нибудь в гости.
Голос у неё был еле слышный, из-за редких зубов по-старчески чуть шамкающий и очень спокойный. Имя сына она произнесла по-особому нежно, её серые глаза заблестели.
Лифт остановился, я спешно пообещала не говорить Антоше про разговор, потому что он может расстроиться из-за её вмешательства. Ведь он уже «слишком самостоятельный и не любит, когда помогают».
С этого дня любопытство мучило меня сильней. Меня почему-то всегда привлекали люди замкнутые. Кто-то из умных сказал, что в знакомых и друзьях мы неизбежно ищем себя, кажется, это был японский мудрец. Мне думалось, что люди, не жаждущие встреч и новых знакомств, интересны именно этой своей странностью. В обществе, где индивиды сбиваются в стаи и кружки по интересам, чтобы спастись от одиночества и скуки, есть всегда тот, кто с завидным постоянством избегает человеческих сборищ. Бывает, его за это ненавидят, но всё же мечтают залучить в своё окружение.
