Я долго думала о слухах да про то, стоит ли брать с собой Сашу. Но всё же решилась посмотреть на мрачного служителя морга вблизи.
Было воскресенье. Где-то внизу драл глотку озябший кот. Наверное, он забрался на почерневшее от осенних ливней дерево. Ошалев от своей смелости, замяукал жалобно, но вдруг заморосило, он продрог и отчаянно заорал, призывая человечество на помощь. Мрачное утро дребезжало в его надрывных криках. Дождь не унимался, было холодно. Сашка давно встала и даже сама заплела себе косу. Я ещё недолго лежала под одеялом, думала о промокшей кошке, неудачном стечении обстоятельств. На кухне пару раз грохнуло, и я поняла, что если не встану, Саша в поисках съестного расколотит все тарелки.
Мы позавтракали, говоря про Чебурашку. Сашка заметила, что он глупый, но очень добрый. Я же для очистки совести спросила, сколько будет два плюс три, и заставила её прочесть надпись на пачке молока.
А пока она убирала игрушки в своей комнате, я размышляла над чашкой кофе.
Ещё чья-то бабушка сказала надвое и про сплетни, и про дым, что без огня не клубится. Но я так давно никем не интересовалась по-настоящему, что сочла её россказни глупыми суеверьями. У меня ведь появился повод подойти ближе—полуофициальное приглашение перейти черту. Подумалось, что вряд ли Антон набросится на меня с порога, выпотрошит и отвезёт в свою вотчину.
К тому же мы с Сашкой сотню лет не ходили в гости. А ведь в этом всегда есть что-то странное. Чай в чужом доме совсем не такой, как обычно. По-своему расставленные книги, мебель рассказывают про владельца куда больше, чем месяцы знакомства. Я не удержалась.
Дверь открыла мать. Она сначала долго изучала нас в глазок, потом, пошуршав металлической собачкой, отперла. Желтизна кухонного полотенца, перекинутого через плечо, неприятно контрастировала с её болезненным лицом.
— А Антоши нет, он за сигаретами вышел,—протараторила скороговоркой, теребя перламутровые пуговицы на манжетах кофты,—но вы проходите.
— Мы ненадолго,—сказала я и мысленно отругала себя за любопытство.
Она ушла на кухню, оставила нас в гостиной.
В комнате было старомодно и чисто. Диван с деревянными подлокотниками, книжный шкаф, круглый стол с четырьмя стульями и белой скатертью; ширма в дальнем углу, отгородившая кровать; два пухлых кресла, у стены телевизор, правда, новый; комод с кружевными салфетками, начатое вязанье на тумбочке. Если бы я не знала, что Антон живёт здесь, то уж точно решила, что это комната одинокой старой женщины, которая занимает часы рукоделием и просмотром новостей. Только книги на полках могли предложить альтернативу. Хотя почему бы старушке вместе с Тургеневым, Пушкиным да Карамзиным не интересоваться анатомией, криминалистикой и ремеслом патологоанатома. Чего теперь не бывает?
Сашка, устроившись на стуле, уныло болтала ногами. Я подошла к полкам и только тогда заметила, что за ширмой есть ещё зеркало во весь рост. Мне почему-то сразу представилось, как Антонова мать стоит перед ним в одной комбинации, разглядывая своё старое тело. Смотрит сначала в разрез на обвисшую грудь, потом вытягивает руки и глядит на пожелтевшие ногти. Внимательно изучает дряблую кожу на локтях, потом выдвигает поочерёдно худые ноги, а после, осторожно приподнимая подол, без эмоций водит взглядом по отражению морщинистого живота.
Я обернулась к Саше, она с закрытыми глазами медленно сползала со стула. Осторожно потрясла её за плечо, Сашка глубоко вздохнула и недоуменно посмотрела вокруг.
— Мы в гостях, не пугайся.
Она оглядела комнату, в воздухе что-то дрогнуло, будто бы он загустел, а кто-то в коридоре толкнул его край, тяжёлая волна лениво пошла к окну. У меня появилось неприятное ощущение чьего-то присутствия, хотя мы по-прежнему были одни. Даже подумала, что кто-то подглядывает в окно, но вспомнила про пятый этаж.
По алюминиевому сливу ковылял голубь, ветер ерошил его серые перья. Птица, пытаясь удержаться, немилосердно скребла когтями по наклонной поверхности. Вряд ли её интересовало происходящее за стеклом.
Антонова мать принесла поднос с чаем. Саше досталась чашка из другого сервиза с голубым слоном и тонкой ручкой под позолоту, нам же Анна Ильинична (мы только сейчас познакомились) оставила по красной кружке в белый горох.
— Вы что-то вяжете?—спросила я для разгона тишины.
— Кружевные салфетки,— она оживилась, как в тот раз, при переезде,—знаете, многие любят, когда дома всё белое, накрахмаленное. В галантерее платят по 50 рублей за штуку. А мне что ещё делать? Вот, сижу днями за спицами, думаю про своё, набираю петли, глядишь, и готово. Ещё, говорят, мода сейчас на такое пошла, ну, чтобы у хозяйки всё будто бы ею связанное. А тем, кто сам не умеет, я и... Только вы Антоше не рассказывайте, что у меня на продажу. Он ведь думает: знакомым; я и знакомым, и к пенсии добавку. Хотите, для вас тоже свяжу?
Я почувствовала себя неловко, будто бы она предложила мне не салфетку в оборках, а деньги. Опять появилось это ощущение чужого присутствия.
— Ну, что вы. Не нужно.
— Вам понравится.
Она замолчала, мне вдруг подумалось, что какой-нибудь писатель середины XX-го столетья сочинил бы в подражанье Газданову: «Старость давно тронула её печальные черты». Но пора пафосных фраз прошла, прихватив с собой целую эпоху.
И если быть проще, я только сейчас догадалась, что Анна Ильинична давно себя изжила. Скучные глаза, седые волосы, ненадёжная походка, тело, покрытое морщинами, словно смятой обёрточной бумагой, из которой давно изъяли содержимое. Вот она сидит, чуть наклонившись вперёд, чтобы расслышать мои слова. Делает вид, будто пьёт горячий чай, а сама только касается губами ободка да отставляет кружку. Я смотрю и не понимаю, как ей до сих пор удаётся дышать.Теперь же, когда вспоминается тот день, в голове некстати вертятся слова Янины Ипохорской: «Жизнь что трамвай—с вагоновожатым не поразговариваешь».
Антон неожиданно открыл дверь своим ключом и раздражённо хлопнул по кнопке звонка, негодуя на материнскую забывчивость да дверную цепочку. Анна Ильинична заторопилась, я напряглась. Он вошёл, пошарил в карманах, вытащил две пачки сигарет и зажигалку из синего пластика. Преувеличенно небрежно бросил всё в кресло, сделав вид, будто бы только нас заметил.
— Привет,—поздоровался он почему-то только с Сашей.
— Привет,—поздоровалась она.
Мне всегда нравилась эта её непосредственность. Если Саше «тыкали», она отвечала тем же. Чужая мамаша старанья ради обязательно замечала: «Разве тебя не учили говорить незнакомым людям вы?». И тут надо было менять тему или уводить Сашку побыстрей, иначе реплика: «А тебя?» грозила очередной тирадой. Тирадой про то, как стыдно хамить, куда смотрят родители и что грубой быть плохо и некрасиво. Мне же в такие моменты на память приходили писательские рассуждалки, начавшиеся ещё столетья назад, кажется, с «Очерков Бурсы». Мол, ребёнок тоже человек, только у него, как у собаки, проблемы с самовыражением, и не всякому объяснишь, что дело тут не в воспитанности или отсутствии хороших манер.
— Хочешь, покажу скальпель?—спросил Антон. Сашка согласно закивала на незнакомое слово.
Он пошёл в прихожую и зашуршал, видимо, в своей сумке.
— Вы всегда с собой носите рабочие инструменты?—не утерпела я.
— Всегда,—недовольно буркнул Антонов голос.
— А зачем, не скажите?
— За шкафом.
Уже в комнате добавил:
— Просто нравится, вы не думайте, он нулевой, две недели только со склада. Чистенький.
Повертел перед Сашкиным носом литым хирургическим ножичком, с гордостью подержал на свету, но в руки так и не дал.
— Оружие врача,—улыбнулся Антон,—металли-ческий, гладкий, приятный.
Анна Ильинична спохватилась, что сын ещё ничего не ел, и пошла на кухню.
Антон представился. Я ответила, он поинтересовался:
— Ты знаешь, где я работаю? Я пожала плечами:
— Знаю.
— Не боишься? Ещё ребёнка привела.
— Нет.
— Это хорошо.
Собственно, так началось наше знакомство.
V
Саша проснулась в половине шестого. Солнечные квадраты переползли с пола на стены. Выцветшие зеленоватые обои с ромбовидным тиснением от этой световой насыщенности казались новей.
— Что тебе снилось?
— Собака, большая коричневая,—Сашка потягивалась.
— Ты испугалась?
— Нет. Мы играли, было весело.
— Значит, тебе приснился друг.
Саша задумчиво отвела глаза в сторону. Мы замолчали.
«Собака, большая коричневая»—мечта каждого ребёнка. Спросишь зачем,—посмотрит непонимающе, не ответит или, наоборот, скажет: «Ну, как это?». Старший останется в недоумении, а младший уверится в своей правоте. Действительно, что может быть очевидней этой нераздельности? Ведь любой, только научившийся говорить, заверит, что ребёнку без собаки ни в коем случае нельзя. Я порой думаю в самом деле завести пса. У Сашки и так мало детского. Игрушки, конечно, хорошо, да с собакой хоть поговорить можно. Но опять же надо кормить и гулять, а у меня ни средств, ни желания. Я помню себя в её возрасте. То же чувство, чтоб обязательно—собака огромная и добрая, всё понимающая, но главное, своя. Совсем взрослые и скучные люди думают, что это всего лишь прихоть. На самом же деле—острая необходимость. Наверное, поэтому Сашка тискала во дворе всех хозяйских собак и бродячих котов.
