Чем же объяснить такое всеобщее прижизненное признание? Разве в то же самое время не писали здесь другие поэты — драматичнее, своеобразнее, ярче, современнее (рискованное слово: что означает оно в поэзии?), разве не писали с большим техническим блеском, с большей тематической широтой? Да, писали. Но, пожалуй, никто из них не обладал той неподдельной честностью творческого выражения, какой обладала Лидия Алексеева. Не было у нее поэтической позы ни в жизни, ни в поэзии.
Любившая каждую букашку в траве, и лесные поляны, и рощи, и полевые цветы, волею судьбы она должна была жить в одном из самых больших и шумных городов мира, своими камнями уничтожающего любимую ею природу. Конечно, можно было куда-нибудь уехать. Но получить работу женщине не первой молодости, без ходкой профессии и без хорошего знания английского языка — довольно трудно даже для «пробивного» человека, коим Алексеева никогда не была. Держал и русский литературный Нью-Йорк, неотъемлемой частью которого была она сама.
О Нью-Йорке она не писала. Сказать о городе (где прожила она сорок лет!) было нечего. Есть, правда, стихотворение о памятнике Данте, который стоит перед зданием Нью-Йоркской Публичной библиотеки:
Черный Данте в облетевшем скверикеЗамышляет бронзовый сонет.Поздний вечер наступил в Америке,А в его Италии рассвет.Ветер над долиною этрусскоюРозовые гонит облака,И проходит улочкою узкоюТень твоя, блаженна и легка.Беатриче, нет тебя желаннее…Семь веков, как семь весенних дней!И опять – любовь, стихи, изгнание,Мокрый снег и быстрый бег огней.
Но это стихотворение, конечно же, не о Нью-Йорке. Из всего небоскребного города поэтесса выбрала «прямоугольную бездну» дома, в котором жила сама — не все ли равно как?
…Над двором, прямоугольной бездной,Тусклый дом безрадостно возник,Перечеркнут лестницей железной,Словно неудачный черновик…
Из такого дома, этаж за этажом перечеркнутого зигзагом железной пожарной лестницы, поэтесса уезжала летом в отпуск — обязательно куда-нибудь на лоно природы — и привозила стихи о деревьях, о лесной живности, о грибах, о солнце… Или накапливала впечатления, рождавшие затем медитативно-созерцательную лирику с тихо звучащей элегической нотой.
Мир природы у Алексеевой хрупок и незащищен от человека, бездумно и бесцельно его уничтожающего: если растет цветок — сорви его. В мироощущении поэтессы было много от Швейцера, от его благоговения перед любой формой жизни.
…Я тройчатку желудей нашла,Гладких, плотных, буровато-ржавых,Тесно севших в чашечках шершавых, –И домой в кармане привезла.Пальцы их бездумно извлекли,Бросили – случайная причуда –Трех дубов несбывшееся чудо,Отнятое мною у земли.
«Хочу упасть на эту землю ниц, / Просить прощенья у зверей и птиц…» — у этого художника не пустая фраза, не случайное поэтическое настроение, быстро проходящее со сменой впечатлений и мыслей. Нет, Алексеева по-настоящему любила зверей — домашних и диких. Она умела писать о них светло и просто, ощущая родство «кровное со зверем, травное с землей». «Но молюсь, как о малом чуде, / Богу милости и тепла, / Чтоб кота не спугнули люди / И чтоб ярче герань цвела», — пишет она.
Из домашних животных Алексеева особенно любила котов, постоянно кормила этих бездомных ньюйоркцев, находивших к ней дорогу. В одном из стихотворений она рассказывает о верности зверя своему, пусть разрушенному, пусть непригодному для жилья, но все же родному дому:
Старый кот с отрубленным хвостом,С рваным ухом, сажей перемазан,Возвратился в свой разбитый дом,Посветил во мрак зеленым глазом.И, спустясь в продавленный подвал,Из которого ушли и мыши,Он сидел и недоумевал,И на зов прохожего не вышел.Захрустело битое стекло,Человек ушел, и тихо стало.Кот следил внимательно и зло,А потом зажмурился устало.И спиной к сырому сквознякуОн свернулся, вольный и надменный,Доживать звериную тоску,Ждать конца – и не принять измены.
* * *Россию Лидия Алексеева помнить хорошо не могла, попав за рубеж в детском возрасте. Но тема родной земли у нее есть, и она так же подлинна, как и все ее творчество. Конечно, Алексеева не предавалась шаблонным вздохам по белым березкам. Нет, ее строки и здесь написаны с чувством настоящей, невосполнимой потери. Приведу одно из таких стихотворений, с характерной прописной буквой в обращении к России:
От родников Твоих ни капли нет во мне,
Питают кровь мою давно другие страны, –И Ты – лишь быстрый вздох в передрассветном сне,Лишь тонкий белый шрам переболевшей раны.Но, может быть, не так? И это Ты зовешьИ под ноги бежишь, как вечная дорога,И мне перешагнуть ревниво не даешьЧужого, равнодушного порога?..
Нет ни одного серьезного поэта, не писавшего о смерти. Алексеева не кокетничала с этой темой, не драматизировала ее, как встречается это иногда у молодых поэтов, воздыхающих о близком конце, а затем здравствующих еще добрые полстолетия. Нет, она и здесь верна себе, своему чувству меры. Сборник «Время разлук» (1971) она закончила четверостишием, поразившим меня глубоким смыслом:
Не спрашивай, что будет там, потом,Когда настанет миг прощанья и свободы, –Ведь если что-то ждет – какое чудо в том!А если ничего… Какой великий отдых!
Но покуда длилась земная жизнь — она любила ее просто и верно, в лучших своих стихах выпевая благодарность за все живое вокруг. В последнем стихотворении последней книжки (она знала, что ничего уже больше не издаст) она поблагодарила жизнь — «…За все богатство дружбы и любви, / И тонкий холод одиноких бдений, / И за броженье светлое в крови / Готовых зазвучать стихотворений, — / Со всем прощаясь — и не помня зла, / Спасибо, жизнь, за то, что ты была!»
СТИХОТВОРЕНИЯ
ЛЕСНОЕ СОЛНЦЕ (Франкфурт-на-Майне, 1954)
«Я привыкла трястись в дороге…»
Я привыкла трястись в дороге,И не будят тоски во мнеСпящий кот на чужом порогеИ герань на чужом окне, –
Но молюсь, как о малом чуде,Богу милости и тепла,Чтоб кота не вспугнули людиИ чтоб жарче герань цвела.
«Хорошо бы снова…»
Хорошо бы сноваСтать веселой деткой –Прятаться от няниЗа сквозной беседкой;
Сторожа лягушекНад прудом атласным,Уронить в крапивуМячик синий с красным, –
И, ожегши пальцы,Жаловаться мамеСветлыми, большимиДетскими глазами.
«Склянки над бухтой знакомой…»
Склянки над бухтой знакомой,Чайки, дельфины, буйки…Дом, называемый «дома»,Многим домам вопреки.
Запах полыни, арбуза,Моря, смолы и тепла,Где босоногая музаПервой подругой была.
Помнишь, стояли с тобою,Муза, в идущей волне?Рифмы, как шелест прибоя,Свежие, плыли ко мне.
В бухте играли дельфины,Черным мерцая горбом…Странно с далекой чужбиныГлянуть в разрушенный дом.
Слышишь, сквозь грохоты шквала,Видишь, за безднами вод, –То, что разрушено, – встало,То, что умолкло, – поет.
ЯЛИК
Там, где лодки на причалеЧуть поводят сонным дном,На песке смоленый ящикВ блеске черном и тугом.
Бьет о берег влажным хрустомИ назад шипит прибой.Теплый воздух пахнет густоВысыхающей смолой.
Пахнет сочно, пахнет звонко, –Черным блеском говоряСердцу чайки и ребенка,Ялика и дикаря.
В ЗАХОЛУСТЬИ
За черешнями свежеющего садаЗолотая облачная стыль.Промычало, протопталось стадо,Поднимая розовую пыль.
У калиток, меж крапивы чахлой,Поплескали звездчато водой, –Беглым ливнем улица запахлаИ молочной сладостью парной.
Замутился рдяный жар стекольный,Острой струйкой зазвенел комар…И неспешно с выси колокольнойМедным яблоком упал удар.
«Так тебя нетерпеливо…»
