АЛЕКСЕЙ. Ну, чего. Это два на всю голову отмороженных американца, батя у одного миллиардер, у другого – сенатор. Они короче свихнулись на тему третьего рейха. Типа гестапо, СС. Хрен разберешь. И ездят они по странам третьего мира и типа холокост устраивают. Валят там из автоматов немецких как в кино, из парабеллумов. При этом одеваются в эсэсовскую форму. А потом всем бошки отрезают – скальпы, кожу снимают. Ну, в итоге черепушки одни остаются, а они их потом как-то через таможню провозят… за бабки, естественно. И звать они себя велят Ганс и Отто, хотя по паспортам их по-другому зовут… я уж не помню. Вообще, Ганс хвастался, что у него там шестьсот с чем-то черепушек на ранчо валяются.
АНАТОЛИЙ. Слушай, Вась, может, начальника моего в долю возьмем? Он типа как крыша. Как-то все вообще…
АЛЕКСЕЙ. А зачем делиться? Он, может, скажет лимон. А у нас всего лимон. С Гансами не поторгуешься.
АНАТОЛИЙ. Ладно. Только деньги по любому вперед. Вот так как-то.
АЛЕКСЕЙ. Уже взял.
АНАТОЛИЙ. Куда положил?
АЛЕКСЕЙ. В ячейку нашу.
АНАТОЛИЙ. Слушай. Вась, может, кинем их или завалим? Два трупа как-то вообще лучше, чем там пятнадцать—двадцать.
АЛЕКСЕЙ. Нельзя. Люди серьезные за этим смотрят. Если дело не сделаем – самих завалят.
АНАТОЛИЙ. А кто это?
АЛЕКСЕЙ. Ну, серьезные пассажиры. Я им денег много должен… Вот они и сказали: если все сделаю, как надо – и долг простят, и лимон можно забирать.
АНАТОЛИЙ. Ну, а как мы их застрелим, Гансов твоих, если как-то люди серьезные, говоришь, смотрят?
АЛЕКСЕЙ. Ладно, черт внимательный, слушай… Люди эти мои серьезные не хотят, чтоб Гансы наши из страны уехали. Ну, мистика там какая-то… Мне, когда рассказали, не поверил сразу, крыша чуть не поехала. (Понижая голос). Ганс с Отто не простые пассажиры… короче, миссия у них там какая-то атлантическая. Будто Евразия с Америкой какую-то битву ведут уже тысячу лет, и все с переменным успехом. И вот для того, чтобы Америка выиграла, Ганс с Отто должны в определенном месте секретном, в Америке, выложить пирамиду из шестисот шестидесяти шести черепушек и заклинание особое сказать. Тогда все, пипец, Америка как бы войнушку эту выиграет и будет миром править до страшного суда. А самое главное, что у них до числа зверя этого пятнадцати черепушек не хватает, и они, черепушки эти, обязательно должны из России быть. Тогда все у Ганса с Отто получится.
АНАТОЛИЙ. Красиво. Как-то я одного не понимаю. Если Америка с нами воюет, причем здесь Отто, Ганс, гестапо, СС, форма немецкая? Это ж все как-то из Германии пошло.
АЛЕКСЕЙ. Вась, я смотрю, ты мужик умный, а все в милиции работаешь. Я тоже у моих этих спросил. А они говорят, что вся эта фашистская хреновина в Америке придумалась, чтоб Гитлера со Сталиным стравить, обесточить, короче, Евразию, ну, и Америка в фаворе. Так что самые истинные изначальные фашисты-нацисты на самом деле в Америке. Атлантисты переодетые.
АНАТОЛИЙ. Пидорасы они, Вась. Вот я и говорю, что американцы – это самые поганые твари на земле. К нам еще лезут, суки.
АЛЕКСЕЙ. Ладно, Вась, хорош. Давай о деле. На вечеринке у олигарха нашего должно быть пятнадцать человек – ни больше, ни меньше. А он девятнадцать пригласил – это, правда, вместе с охраной… ну, точнее, двадцать один человек – если нас с тобой считать. На эту тему у меня есть один план…
АНАТОЛИЙ. Вась, чего-то ты темнишь. Да и глазки у тебя бегают. А ну, правду говори.
АЛЕКСЕЙ. (Преувеличенно дружелюбно улыбаясь). Вась, я же не договорил. Слушай до конца. Ну, вот. Из этих моих людей серьезных как бы один отдельно вышел, с отдельной просьбой. И просил, чтобы никто об этом не знал, ни одна живая душа.
АНАТОЛИЙ. Ну.
АЛЕКСЕЙ. Он дает сто тысяч долларов, чтобы Антона и его банды на дне рождения не было. Странная просьба, да?
АНАТОЛИЙ. Так. Какая разница, за что нам денег заплатят? Насколько я тебя знаю, ты деньги уже взял? (Улыбается).
АЛЕКСЕЙ. (Улыбается). Да, взял и в ячейку положил. А теперь слушай мой план.
Разговор этот уединенный происходит за столом деревянным неотесанным. На столе стоят две банки с «Колой» и на краешке стола одиноко белеет блюдечко с орешками арахисами солеными, посредине стола обматывает всю картину паутиной энергетической и не дает миру рассыпаться пепельница, до краев наполненная окурками. Рядом сидят на двух табуретах деревянных, родственных столу неотесанному, два человека – Анатолий и Алексей. Анатолий – брюнет-черт-дьявол черноглазый, Алексей – блондин-ангел-полубог голубоглазый. Дальше выплывают из небытия четыре пустых брата-стола с родственниками стульями хороводящими. Вся танцевальная группа упирается-умирает в барную стойку и бармена, описывать которого не хочется, а попросту даже лень. Но самые главные символы как обычно висят на стенах в виде картин, на которых происходят сцены зимней охоты. Картины эти силком затягивают в детство, в блаженство, во что-то очень хорошее, родное и теплое, в фильм «Солярис», в Баха, в старую дореволюционную Москву, в первую любовь.
«Петьку, конечно, жалко очень, но он все равно при таких темпах бухания долго не протянет…»
На Ленку смотрело очень красивое свежее молочное девичье лицо. Небесно-голубые глаза, в которых сосредоточилась вся любовь этого мира и посреди этого океана любви безбрежной – два зрачка-гвоздика черных, где сосредоточилась вся нелюбовь мира. Как всегда, после долгой медитации перед зеркалом очень трудно возвращаться обратно, снова ощущать кожей этот неблагополучно-серый мир, где ей приходится периодически вытаскивать себя рукой за чубчик ослепительно-соломенных короткостриженых волос, за одно прикосновение к которым некоторые обитатели мира сего готовы были отдать все, что у них было за довольно хлипенькой и никому не интересной душой, страшной своим безверием во что-то хорошее и невидимое. Подбежала страшная минута прозрения, когда Ленка всем телом своим понимала, что лицо это никакого отношения не имеет к ней настоящей, истиной, светящейся неземным светом… «Интересно, удастся мне сегодня Петеньку затащить к себе домой и нежно и ласково так полюбить ненавязчиво, всем телом своим языческим, развратным, благоухающим?» Раздался стук в дверь набатно – мама.
– Лен ты долго еще?
– Сейчас выхожу.
Последний взгляд в чужое, но безмерно родное лицо. Выстрелила дверь в мир, и вот уже и следа не осталось от той Ленки, которая летала привередливо-красиво в отражении своих глаз.
ЛЕНА. Мам, я сегодня с Петей приду домой.
МАМА ЛЕНЫ. Ты так каждый раз говоришь.
ЛЕНА. Сейчас точно.
МАМА ЛЕНЫ. Мне все равно… Ты бы не ходила, Леночка, сегодня на день рожденья этот. Дрянные люди собираются там. Нехорошо у меня на душе. Беспокоюсь я.
ЛЕНА. Мам, все нормально, ты же знаешь, что со мной ничего плохого случиться просто не может. Побегу я, скоро Анатолий приедет на машине, а нам за девчонками заехать надо.
МАМА ЛЕНЫ. Послушай, Лен, сядь. Я хочу историю одну рассказать. Все равно Анатолий как приедет, начнет в свою бибикалку бибкать – всех старушек около подъезда распугает.
Лена садиться на уютно-домашний ласковый родной диванчик, расслабляется и понимает, что сейчас услышит она от матери что-то по-настоящему важное, может, даже самое главное за промелькнувшую ненароком жизнь её звенящую единственную. Она смотрит на картину на стене, где мать убаюкивает маленького сына, и вдруг нахлынуло, налетело какое-то непередаваемое чувство, невыразимое словами, дрожь-волнение сладкое, как будто из самого раннего детства невинного. Мамин голос тихо начал рассказ.
МАМА ЛЕНЫ. Эта история про дедушку твоего, царствие небесное. Ты, наверное, знаешь, что он воевал, в окружении был. Вот про окружение это, как он там оказался, а главное – как оттуда выбрался, я тебе, дочка, и расскажу. В сорок первом году летом попал наш дедушка с еще десятью солдатами в окружение, и решили они к нашим на восток пробираться. Долго шли они лесами, полями, иногда заходили в деревни и у местных жителей просили попить-поесть. Все, конечно, нашим солдатам помогали, кормили-поили. И вот один раз заночевали они в одной деревне, а часовых не выставили. Кто-то из деревни предал наших солдат и ночью их сонных захватили приехавшие фашисты. Посадили пленных в амбар пустой. Чует дедушка наш, что дело плохо закончится – расстреляют их фашисты в скором времени. Грустит, с жизнью прощается. И вот просится он у часового выйти из амбара по малой нужде, часовой еще одного фашиста вызвал, и тот повел нашего деда до ветру. Ну, сделал свои дела. Оборачивается, а перед ним старик стоит древний, борода седая, сам весь седой, глаза только не как у стариков всех – мутные, а светом небесным светятся. И говорит ему старик тот: «Что, сынок, плохи твои дела?» – «Да, плохо, батя, похоже, расстреляют нас сейчас немцы, меня и товарищей моих». – «А хочешь, я тебя сейчас из деревни этой выведу и в лес провожу?» – «Да как же ты меня, батя, выведешь? Я в форме советской, немцев полная деревня». – «А ты не бойся, иди за мной, я тебя и выведу». Ну вот, пошли они по деревне, глядит наш дед, что на него и на старика этого немцы никакого внимания не обращают. Вышли они из деревни той и в лес зашли. Дедушка наш оглянулся, хотел старика поблагодарить за то, что от смерти его спас, а старика нет – исчез, хотя стояли они на большой открытой поляне. А потом дед Антон благополучно к нашим вернулся и воевал до сорок пятого года, пока его не ранили и из-за раны этой комиссовали. Так он до самой смерти был уверен, что спас его Николай-Угодник.
