ШОН. (Телепатически Арчи). Алексей хочет убить нас. Ты знаешь об этом?
АРЧИ. (Телепатически Шону). Алексей хочет убить нас сейчас?
ШОН. (Телепатически Арчи). Нет. Алексей хочет убить нас через час.
АРЧИ. (Телепатически Шону). Кремлевский мечтатель. Все русские так похожи друг на друга?
ШОН. Так что, Алексей, воспринимайте все спокойно. Эта ваша работа – все равно, что работа егеря.
АЛЕКСЕЙ. Я понимаю господин Шон, господин Арчи, я действительно не должен так глубоко лезть в ваши дела. Мое дело маленькое – обеспечить безопасность периметра.
ШОН. ОК. Там на месте сейчас рабочие сцену небольшую собирают, аппаратуру настраивают, свет устанавливают. Вы проследите, чтобы они все уехали.
АЛЕКСЕЙ. Яволь.
ШОН. (Смеется). Алексей. Возьмите вон те две большие сумки и отнесите в машину, только осторожно, пожалуйста, там много оружия, боеприпасов, взрывчатки. Рванет еще ненароком.
АРЧИ. (Телепатически Шону). Тогда всех придется убить голыми руками.
АЛЕКСЕЙ. (Открывая дверь). Вы, господа, пожалуйста, поторопитесь. А то времени совсем…
ШОН. Через минуту выйдем.
АРЧИ. (Телепатически Шону). Я не понимаю. Самый подготовленный человек в радиусе ста миль – это Алексей. Я могу убить его, как муху. Он даже не успеет понять, что произошло. Зачем убивать мух с помощью такой ужасающей силы, которая в нас с тобой?
ШОН. (Телепатически Арчи). Подожди. Мы все узнаем в течение нескольких часов. Помолимся.
ШОН, АРЧИ. Во имя Паука-отца, Паука-сына и Святой-паутины…
Шон закрыл дверь изнутри номера гостиничного, приютившего их неожиданно на пути, механически строго предначертанном, Арчи посмотрел твердо-многообещающе на Шона, и они, не сговариваясь, растворились в воздухе, чтобы тут же материализоваться в лифте, идущем на первый этаж. Выйдя из лифта, Шон направился к Алексею, нервно и нелепо обнявшему сумки, смерть источающие, а Арчи казенно по-иностранному начал расплачиваться с администратором, используя пластиковую карточку, зарегистрированную на фирму «ODIN GmbH». Огромный холл гостиницы пустынной, волнами проступающий в сумерках предзакатных, плохо очерченный, несмотря на свет яркий, лампочками разбросанный по всему пространству, давил на Алексея предчувствием беды страшной, необъяснимой приключенческой, на которую он так легкомысленно согласился. И совсем раздавило бы его это ощущение премерзкое, если бы рядом с ним не появился Шон, всем видом своим безупречно легким показывая уверенность в завтрашнем дне, спокойствие безумное и нечеловеческое обещание благополучия. Подошедший Арчи лишь усилил настроение нереального счастья, которое в считанные секунды обрушилось на Алексея, пронзив все его существо дрожью-уверенностью, что все будет хорошо. Схватив пушинно сумки неподъемные, он тихо побежал к машине народной «Гелентваген», которая правильно стояла у входа в гостиницу. Когда он открыл дверь переднюю правую, Шон и Арчи уже сидели в салоне, – к небывалому его удивлению. Спустя секунду машина мчалась по улицам тихим к месту будущей разыгравшейся трагедии нешуточной. И вот уже две машины по спирали неведомой мчались, фонтанами брызг орошая природу, застывшую в предвкушении чего-то невиданного всем своим предзакатным красно-желтым великолепием, облачавшим эту великую, страшную мистерию в просторные одежды бессмертия.
АНАТОЛИЙ. (Отвечает на звонок Алексея). Да, Вась, привет. Я девчонок забрал, едем на место. Ты как? Гансов забрал?
АЛЕКСЕЙ. Да, все нормально. Мы с Шоном и Арчи тоже едем.
АНАТОЛИЙ. Вас пятеро что ли? Кто это еще – Шон и Арчи?
АЛЕКСЕЙ. Нет нас трое.
АНАТОЛИЙ. А где Гансы-то, Вась? Я чего-то не понял как-то… Ты выражайся попонятнее. Ты же за Гансами ехал. Нафига ты еще каких-то пассажиров подсадил.
АЛЕКСЕЙ. (После длительной паузы). Вась, не волнуйся. Все в порядке.
АНАТОЛИЙ. (Орет). Все в порядке? Вась, у тебя проблемы? Быстро отвечай. Или я сейчас все брошу на хрен, телефон отключу и все. Разбирайся сам. Вась, у тебя три секунды.
АЛЕКСЕЙ. Толь. Толь. Ты чего. Я же тебе говорил, что Отто и Ганс – это сценические псевдонимы наших американских друзей, которые будут у Василича выступать, а по-настоящему их зовут Шон и Арчи. Я же тебе рассказывал. Не заводись из-за ерунды. Все в порядке? Толя, Толя отвечай.
АНАТОЛИЙ. Да. ОК. Конец связи.
АЛЕКСЕЙ. Нет, погоди. Я телефон бригадира этого, который там сцену собирает, посеял. Ты помнишь телефон?
АНАТОЛИЙ. Ну, да.
АЛЕКСЕЙ. Слушай. Позвони ему, чтоб все рабочие поторопились и свалили оттуда поскорее. Понял?
АНАТОЛИЙ. Да. Да. Сейчас позвоню. Пока, Вась.
АЛЕКСЕЙ. Давай, Вась.
ЛЕНА. Толь. Все в порядке? АРЧИ. Алексей. Все хорошо?
АНАТОЛИЙ. АЛЕКСЕЙ. Да все нормально, напарничек мой нервничает немного.
ЛЕНА. А чего он нервничает? ШОН. А чего он нервничает?
АНАТОЛИЙ. АЛЕКСЕЙ. Ой, да понты все. Считает, что вся ответственность на нем.
КАТЯ. Какая ответственность? ШОН. Какая ответственность?
АНАТОЛИЙ. АЛЕКСЕЙ. Ну, за день рождения перед Василичем. Он же нам все организовать поручил. Чтоб прошло все хорошо. Ну, он из кожи вон и лезет.
ЛЕНА. Надеюсь, все будет хорошо. АРЧИ. Надеюсь, все будет ОК?
АНАТОЛИЙ. АЛЕКСЕЙ. Я тоже надеюсь.
Шум резиновый от колес машин безупречных плавно превращается в шум работающего вентилятора.
ВАСЯ. Парни, ну, сколько можно работать на эту всемирную еврейскую мафию? Они там, в Нью-Йорке своем, устали уже деньги считать, которые в Пенсионные фонды вложили.
ФЕДЯ. Леха и так уже час на них не работает, порнуху рассматривает.
ЛЕША. Неправда ваша. Я уже час музыку скачиваю.
ВАСЯ. Какую?
ЛЕША. Цоя. Ленинград. Ну, заодно и порнуху, конечно, смотрю…
ВАСЯ. Ну, вот как ты можешь Ленинград слушать! Похабщина одна. Что ни песня – мат-перемат. Песни ни о чем. Цой вот – другое дело.
ЛЕША. Ты будто матом не ругаешься.
ВАСЯ. Я тихо, в своей компании, на сцену не лезу, книжки, где жрут говно, не печатаю. Общественную нравственность не понижаю. А эти все… Разрешили все это, и теперь я должен телевизор с этим смотреть, книжки с этим читать, радио с этим слушать. Достали.
ФЕДЯ. Вась. А ты не слушай. Ходи в консерваторию. Читай книги девятнадцатого века. Да, и не бухай, пожалуйста! К девкам в общагу каждый день не ходи….
ВАСЯ. Консерватории у нас в городе нет. Книги я почти не читаю. Бухаю я от безысходности и беспросветности русской провинциальной реальности. А к девкам меня влечет неумолимый зов плоти, с которым я ничего не могу поделать.
ЛЕША. Красиво сказал. Это что же за безысходная реальность такая у человека с твоим окладом. А? С поездками заграничными, горными лыжами, дайвингом.
ВАСЯ. Все, замяли. Я же сейчас не о себе, а о нравственности, о культуре…
ЛЕША. Скажи, пожалуйста, Василий, ты ведь считаешь, что если в каком-то литературном произведении есть хотя бы одно нецензурное слово, то, что бы там ни было написано, какой бы позитивный заряд оно не несло, какой бы мастер литературный его не написал, это уже не литература, а хлам. Да? На помойку это нести надо. Да?
ВАСЯ. Ну. Одно слово в контексте если написано, то почему – можно. Это еще литература. Шолохов, например.
ФЕДЯ. А два слова?
ЛЕША. А двадцать два слова?
ФЕДЯ. А триста четырнадцать слов, если в контексте?
ВАСЯ. Так, ладно. Накинулись. Нашли слабое место… я же в литературе не сильно разбираюсь! Я обдумаю это. В понедельник скажу свое мнение.
ЛЕША. ФЕДЯ. Браво, Маэстро! (аплодисменты).
ВАСЯ. (встает, кланяется). Спасибо, спасибо. (Садится). Но в песнях точно нельзя. Песни – святое.
ФЕДЯ. То есть, если твой любимый певец какой-нибудь исполнит матерную песню, его сразу на свалку истории? Совок ты, Вася.
ЛЕША. Не исполнит. Вася ж выбирает только морально устойчивых любимцев.
ФЕДЯ. А свобода творчества, Вась. Ты об этом слышал что-нибудь? Это вот представь: человека прёт, он песню сочинил такую небывалую, весь радостный. Написал её на бумаге. И тут внутренний цензор включается. Говорит – нельзя, дорогой. У тебя целых три матерных слова в песне. Убирай. Человек расстраивается, комкает бумагу и идет водку пить. А человечество лишилось еще одной великой песни. Причем, это только в России. Во всем остальном мире на это давно уже не обращают внимания.
ВАСЯ. У нас тоже уже никто не обращает.
ЛЕША. Зато разговоров много.
Пауза. Четыре стола. Четыре стула. На столах четыре монитора. За тремя столами сидят три молодых человека. Окно. Дверь. Вентилятор. Они сидят лицом к окну, спиной к двери. Мигает неисправная квадратная люстра на потолке. Внизу ковролин, наверху побелка, стены выкрашены в серый цвет.
А в это время кто-то сочиняет песню.
«О, страна рек, озер, лесов диких, зла венценосного приют,Пою тебе песню особую ветреную, кошмаров ночных полную,О том, что жить нам осталось час-полчаса, метр-два в сторону;О том, что не вспомнит никто о телах наших брошенных, обезглавленных;О том, что враги наши бесшумной походкой в ночь темную уйдут безнаказанно,И что не отомстит никто им за тела-души наши поруганные;О том, что зло вихрем черным пойдет по просторам страны моей заревой,И что никто никогда не остановит его рукой твердой праведной;О том, что погибель лютая придет в каждый дом во все комнаты,И что на этом всем время-пространство земное закончится…А ведь можно было оставить всех жить там по-прежнему —Нужно было для этого в Бога Единого верить лишь».
«И ни одного нецензурного слова».
