— Подожди, пройдемся немного, Верочка, и тогда уж пойдем к ним.
— Хорошо.
— Вера, Вера, дай твою рученьку я поцелую.
Прежде всего, надо узнать, что я хочу. И не волноваться. Вот так. Сесть в кресло мягкое. Однако оно порвано изрядно. Надо сказать, чтобы обили. Будет хорошо зеленым или темно-синим. Мне приятно, когда мои руки в руках Леши. Немного странно звучит. Может быть. Не знаю. Дальше что? Он смотрит мне в глаза. Улыбается. Что-нибудь знает или нет? И мне хорошо. Жутко даже. Это не грех, не минус, но дальше, дальше что? Почему он не приехал? Почему обманул?
Вечер прохладный. Дома пусты. Все гуляют. Вера только что вышла. Звала с собой. Она хорошая, но поймет ли? Да и надо ли ей знать? Карл Константинович странный такой. Будто знает о чем-то, и тайну бережет чью-то. Но он суровый, а Леша скверный, но милый…
— Вы куда?
— Так, пройтись.
— Идемте вместе.
— Хорошо.
— Вы, вероятно, меня старика не любите? Такой хмурый я, не подхожу к молодежи, а люблю ее. Вот Коля, если был сын мой жив, иначе было бы все.
— Вы говорите, что в снегу был, весь в красном, и грудь и все красное, красное. А глаза закрыты? Глаза?
— Нет потом, закрывали уже.
— А было много народу на похоронах?
— Нет, кому ж было идти. Товарищи, да так, кое-кто. Холодно было. Зима такая. Бога ради, не смотрите так. Ну, совсем как он, Коля, вот теперь нет, совсем уж не то, переменилось.
— Вам это показалось. Вам это показалось.
Если обдумать внимательно — это может показаться нехорошим. И все скажут — мерзость. Ярлычки всегда готовы. Кто-то темно-серый с добрыми глазами и белой бородой, чересчур большой для обыкновенного, приклеивает записочки к баночкам и выставляет на витрину. Приходят все, все, кто ходить еще может. Зрячие читают: То-то, то-то. Незрячие слушают. И вот — хорошо. Или — отвратительно. Но то ли на самом деле? Или все это вздор. Самооправдание.
В соседней комнате Верины руки уверенно бьют по клавишам. За окном пусто, солнечно. Прохожих нет. Почему это ужасно, а то нет? И опять на колени: «Боженька! Боженька»!
В танцевальной зале кружатся пары. Все больше в белом: светлые, легкие платья и белые кителя с пуговицами золотом.
— Карл Константинович, почему вы как каменный танцуете?
— Я, Вера Арнольдовна, вообще не люблю танцевать и делаю это только…
— Милость молодежи?
— Нет, не милость, но…
— Ах, довольно…
— Вера, что ты пристаешь к Карлу Константиновичу?
Верины глаза сжимаются:
— Борик, не сердись.
Ушла, не оглядываясь.
— Странная девушка. Не может простить, что я не из «ухаживающих».
— Вы?
— Да, я.
— Странно. Я тоже. Но Верук меня любит.
— Вы — брат. Это другое дело. И потом вы… вы… — Карл Константинович берет Борину руку и целует.
— Карл Константинович! Карл Константинович! Не должны это, слышите? Никогда.
— Разве я ошибся?
— Нет, но вы простите меня. Вы видите — я сам не свой. Может быть, при иных обстоятельствах, но теперь я весь в другом.
Лицо Карла Константиновича, круглое и удивленное, как потухло.
— Простите, я не хотел вас огорчить. Так редко встретишь. И вот загораешься.
— Милый, что же делать, я вас так понимаю, но и вы должны понять меня.
— Ваш брат совсем не такой, как я думаю.
— Как?
— Так, какой-то замкнутый. Мраморный.
— Он очень страдает. Очень.
— Очень? Но все-таки, а почему? — Кирины глаза расширяются? — Влюблен, может быть?
— Нет, не то, я думаю.
— Странно.
— Верочка, вот если бы он на вас был похож. Веселье, жизнь — ртуть серебрюсенькая.
— Вы такая Дуся. Я бы влюбилась, ах, как влюбилась бы!
— Боря точно не хам. Но он такой, такой… Вы не находите?
— Слова? Да? Но я понимаю. Не знаю, как вы?
— Я — нет. Вот, если бы как вы. Огненный, живой, я не люблю ничего непонятного. За тайной всегда пустота.
— Нет, нет, это неправда. Никогда.
— Ну, не сердитесь.
— Нет, я так, ничего.
— Который час?
— Восемь.
— Скоро поезд приходит.
— Вы ждете кого-нибудь?
— Нет, но люблю бывать там. Так оживленно, новые лица и вообще…
— Вы?
— Да, я, вас это удивляет?
— Нет, но…
— Что «но»? Смущенный Карл Константинович стоит перед Борей и в глазах его синие змейки.
Река плавная и выпуклая обожжена солнцем полуденным. У купален много купающихся. На воздухе розовеют тела, и движения плавные и понятные.
— Вас это удивляет?
— Я ничего не понимаю.
— Что ж тут понимать. Стою и подсматриваю. Как гимназист. Как мальчишка.
— Зачем это?
— Разве всё надо объяснять? Я отнимаю у кого-нибудь жизнь или счастье этим? Кому я мешаю. Мне это нравится. Наконец, мне надо.
— Не знаю, не знаю, может быть, вы правы, но как-то с детства я привык к другому.
— Ну, будет об этом. Почему вы не купаетесь? Идемте.
— Ах, нет, нет.
— Почему так неприятно, когда видишь влюбленность другого? Больно. Странно.
— Но ведь и я кажусь со стороны смешным? Может быть, и Траферетову так же? Потому-то и не идет он.
— Нет, нет. Это не то, не может быть. — И руки бледные Борины тянутся за зеркалом. — Верочка, я не уродик?
Из соседней комнаты доносится смех звонкий и шум бегущих ног.
— Борик, Борик, какой ты глупыш. Ну, конечно, ты еще малюсенький. Еще меньше чем когда в 8-м классе был.
— Ах, Верочка, я серьезно спрашиваю? Неприятно быть некрасивым. Может быть, будь я немного, чуточку лучше — всё было бы по-иному.
— Ты Ангел, Ангел, Ангел настоящий. Тебя все любят. Только почему ты такой каменный в последнее время. Об этом говорят. Вот Кира Заримова утверждает, что ты влюблен, не иначе.
Борик краснеет.
— Нет, что ты. А впрочем…
— Вера! Боря!
— Вера! Ты любишь меня?
— Очень. Очень. — И Верина рука обнимает Борика.
— Вы курите?
— Нет.
— Странно. Все мужчины курят.
— Далеко не все.
— Да, но… Вот, например, Изжогов. Он хотя не курит, но всё равно, что курит. Вы понимаете?
— Не совсем.
— Ну, он всегда такой табачный, и пахнет от него таким крепким… Одеколоном?
— Неправда. Он никогда не душится. Вы злой. Впрочем, вы мне нравитесь. Хотя Кира относится к вам критически, но я не нахожу, что вы пропащий. Вы не каменный. Глаза у вас… в них еще есть змейки. — Борик краснеет. — Нет. Не то. Но вы понимаете — есть такие монахи, не совсем монахи, но без любви. Они не признают…
— Мне кажется, что монахи влюбчивы.
— Да, но есть которые, у которых — понимаете?
— Не сердитесь. О вас дурно говорят. Но вы мне нравитесь.
— Ефросинья Ниловна, Ефросинья Ниловна! К вам Борик, что братом Веры будет.
— Я сейчас, сейчас.
На скамейке, в садике Картолиных книга неразрезанная, персик и разрезной ножик. Борик в белом кителе. Бритый, напудренный.
— Вы сегодня очаровательны. Я рада, что вы пришли. Очень. Сегодня теннис. Мне играть не хочется. Кира ничего не знает. Хотите персик? Мы уедем куда-нибудь в окрестность.
— Да, но в девять я должен быть дома.
— Трогательно. К семейному чаю?
— Нет, но…
— Впрочем, это все равно. Который час?
— Три седьмого.
— Успеем, успеем. Поцелуйте руку. Хотите? Только не кусайте.
— Что вы.
— Нет, нет, не здесь, выше. Не нравится? Бедненький, ну чего вы смущаетесь. Вы еще никогда?..
— Я видел вчера… Вспомнил сына. Хоть не виноват он, но все-таки — это ужасно.
Борик вздрагивает:
— Василий Александрович?!
— Да, да, это ужасно. Вчера вечером еще, иду я в сад, перехожу дорогу, там, где аптека, знаете? И вижу — Траферетов идет.
— Как? Уже?
— Что?
— Нет, это я так. С кем он?
— Один, один. Я не хотел, чтобы он видел меня, и свернул.
Приехать и не зайти? Боже, что это? Опять начинается? Или потерял адрес. Это так легко. Записывал на билете концертном и выронил. Но все же? Или совсем не надо встречи? Ефросинья Ниловна? Но она такая мягкая… И это так трудно. Боже, опять начинается! За что?
— Борис Арнольдович! Вам посылка.
— Верунчик, Верунчик, дай ему мелочь. Где Боря?
— Боря, тебе посылка? Откуда это? Из Лодзи? Что это такое?
В дверях Боря в кителе белом. Бледный.
— Это по делу. Давайте сюда.
И в комнату скорей к себе. Дверь закрыта, но вот окно. Надо ставней.
В соседней комнате Верины пальчики по клавишам ударяют.
Как долго не открывается. Что это? Неужели там, старая газетная бумага. Кажется, это бывает. Жаловаться не пойдешь. Стыдно. Вдруг последняя бумага и сыпятся открытки. Борик конфузливо сначала, потом смелее берет и рассматривает. Первая безобразная. Толстое рыхлое тело женщины и такое же мужчины. В какой-то причудливо-неестественной позе. Следующие лучше. Вот, совсем хорошая. Тело юноши раскинуто. И рядом женское. И больше ничего. Последняя — несколько фигур. Но это… Боря перебирает карточки, одну, другую. Может быть теперь — лучше? Но потом закрывает глаза ладонями и тихо всхлипывает.
