Арнольд Вадимович как бы не слушал. Тусклые серые глаза смотрели поверх головы Бориной.
— Я не знаю, право. Я никогда не думал об этом. И потом, сейчас об этом говорить нет времени. Меня ждет экипаж. Я еду на неделю. Вернусь, потолкуем. Но, ты, послушай Борис, не особенно убивайся. Я давно заметил, что ты бледный, какой-то взволнованный. Ну, пока…
Борины плечи вздрагивали, и в голове было пусто и холодно. Умереть? Но с какой стати? Зачем? Ведь жить х-о-ч-е-т-с-я. Так или иначе, а хочется. Страдать, мучиться, плакать, но жить, жить.
И ведь есть возможность жить полно и хорошо. Все было бы просто и ясно, если бы Траферетов… Все совершилось бы, и не было бы напрасных мучений. Где он? Что с ним теперь? Зачем все складывается по-иному? Как ноет голова. Виски, виски.
Вера ходит хмурая, замкнутая. Кабинет пустой. Арнольд Вадимович в отъезде. Аделаида Ивановна еще дольше на кухне возится. Что-то в воздухе носится неясное и томительное. Даже погода изменилась. Солнечные дни прошли. Хмурится небо, но дождя нет.
В Бориной комнате полутемно. Боря за столом. Пишет письмо.
«Прошу вас прийти ко мне, Завалова ул. 10, на несколько минут. Надо поговорить.
Борис Лисканов (Может быть, забыли, в дороге познакомились)».
Голова падает на стол, — тихие рыданья. Что делать? Что делать? Неужели?
Кружатся мысли, как бабочки у огня. И ничего понять нельзя. Вечер синеватый. Похороны какие-то неведомые. Снег красный. Вагон заезженный и разговор:
— Приедете?
— Приеду.
— Честное слово?
— Честное слово.
Вот Ефросинья Ниловна! Смеется. Мелкие белые зубы показывает. Карл Константинович. Зачем он здесь? Ах, нет, это так, кажется. Закроешь глаза и сразу легче. Вот чей-то голос, ближе, ближе.
— Кто это? Я здесь?
— Боря! Боря! Ты где? Тебя спрашивают.
— Я здесь, я здесь, в мою комнату проси. Кто это? Господин?
— Конечно, не дама. — Верочкин голос звонкий и приятный издалека доносится. — Пожалуйста, в комнату брата, он вас ждет.
— Можно войти?
— Пожалуйста. Наконец-то, я вас так ждал. Вы меня обманули. Зачем? Мне грустно. Я тоскую. Я совсем болен.
— Дела.
— Ну, да, конечно, но я… я совсем болен. Вы пожалейте меня, вы ведь доктор. Вы должны облегчить страдания.
Траферетов смеется. Показывает ровные белые зубы. — Мне говорила ваша сестра, что вы нервничаете?
— Как? Она вам говорила?
— Да. Тут в передней, но не в этом дело. Вы, правда, себя скверно чувствуете?
Борины глаза закрываются. Что сказать? Как быть? Громко:
— Нет, ничего, потом как-нибудь я расскажу. А теперь, вы помните Василия Александровича?
— Василия Александровича?
— Да.
— Нет, не помню.
— А его сына?
— Какого сына?
— Колю Вербного?
(Пауза.)
— Кто вас научил?
— Вот вы побледнели, значит, немного больно вам я сделал, но это мало, я еще больше страдаю. Иногда, конечно. Вот сейчас — нет. Сейчас, я счастлив, понимаете? О Боже, Боже! Вы нахмурились? — и Боря целует опущенную Лешину руку.
Церковь вся в зелени. Белая, белая в зеленом. Потрескивают восковые желтые свечи, и парень в синем поминутно убирает их, еще недогорелые. При этом сопит. Борик стоит в углу, перед образом и невольно глядит то на руки убирающие свечи, то на строгое профессорское лицо священника. Какая-то старушка не то в капоте, не то в халате, усиленно отбивает поклоны. Кто это рядом? Похож на Траферетова. Повернулся лицом, крестится. Нет, совсем не похож. А как бы крестился он? Представить даже трудно. Руки белые, длинные. Как-то особенно вздохнул кто-то рядом. Нет, нет, все не то. Найти бы слова, простые, ясные и говорить громко. Без стыда. Громко. Но слов нет. Только мысли. В голове пустовато. Пахнет ладаном и воском. Как быть, Боже милосердный? Научи? Научи. И снова безмолвие. Снова пустота. Темная, непроницаемая. Дорогой, дорогой мой, пожалей меня. Я люблю Тебя, слышишь, люблю и боюсь, люблю и боюсь. Ты можешь все сделать, все, ведь, правда? А если можешь все, то сделай так, чтобы… И вот тут две мысли. Нет, нет, не так чтобы как все. Это тоже печально. — Борик ловит себя на этой мысли и печалится. Что же я хочу? Что?
Боже мой, Боженька (и глаза закрывает и трогательно дышит, тихо так, совсем как в детстве) можно прямо просить, так только подумать — Ты поймешь ведь. Вот только не знаю, грешно это или нет, совсем не знаю. Потому и пришел сюда, чтобы просить, просить. — Опускается на колени и крестится. — Вот я верю, верю, что Ты сделаешь это. — И лицо стало немного яснее. — Пусть он, так как я его люблю — полюбит. — Сказал, вполголоса, почти громко и заволновался. Оглянулся. Старушка стучит лбом об пол каменный. Вспомнилась почему-то сестра Верочка, ударяющая руками по клавишам. Вот так, совсем как старушка головой. О чем она молится. Интересно — подойти — спросить. Синий туман ладана. И свечи желтые, желтые, и голос проникающий:
— Господи, помолимся, Господи, помолимся.
— В Петербург едете?
— Еду и скоро.
— Ну, что же, пора уже. Я тоже собираюсь скоро. — Траферетов чертит на песке имя чье-то палочкой, даже не имя, а просто так буквы начальные С. Б. С Б.
— Что значит С. Б.? — Борик спокойный. И спрашивает спокойно так, — С.Б.? С.Б.?
— Так. А, впрочем, может быть это что-нибудь и значит. Я не преднамеренно. — «Себя береги», может быть, а может быть и другое.
— Дайте палочку, я тоже напишу что-нибудь. Чтобы написать?
— Вы рисуете?
— Да, но не особенно. О.К.Я.Б.Л. — О, как я безумно люблю.
— Я не люблю шарады «Окябл», «окябл». Похоже на октябрь. Вы где в октябре будите?
— Борик молчит. Хочется ответить — где вы, но громко, умышленно позевывая:
— Должно — быть в Петербурге. — Так легче и спокойнее говорить, но этого мало.
— Боря, ты скоро уезжаешь?
— Да.
Но Верино лицо не печалится.
— Ты знаешь, Боря, я рада.
— Что?
— Что ты уезжаешь — я рада.
— Странно. Ведь ты едешь со мной.
— Нет. Я еду в Москву и не с тобой, а после.
— Что я сделал тебе нехорошего?
— Ты? Ничего. Только я не хочу тебе мешать жить, и вообще я нахожу это ужасным.
— Ужас. Ужас! Ты помнишь вокзал, когда я приезжал. Он был такой, как город завоеванный.
— Нет. Я не помню. Я ничего не помню.
Я бегу от этого. Бегу. Неужели ты не можешь понять? Ты такая умница.
— Ах, оставь эти слова. Комплиментами меня не купишь.
— Ах, что ты, я вовсе не хотел. — Боря вспыхивает.
На террасе осенний ветер поднимает занавески и хлопает ими о периллы. Вера сидит на качалке. Руки заложены за голову.
— Это не от меня, но во мне. Я ничего не могу сделать. Вот прежде, как Ангелу Хранителю молилась тебе, а теперь противно. Противно. И все.
(Пауза.)
— Вера. Ты говорила с мамой?
— С мамой? Зачем? Я никогда ни о чем не говорю с ней. Вот о портнихе говорила вчера, но это не разговор.
— Ах, Вера! Куда мне идти, куда?
— Вы опрокинете лодку, Карл Константинович. Не качайте же, или я сойду.
— Тише. Тише. Не волнуйтесь.
— Ну, что это, Господи, за шалости.
— Нет. Нет. Ведь это не опасно.
— Карл Константинович, гребите лучше, чем дурачится. Смотрите, смотрите, они обгоняют нас.
— О, как грустно, воздух такой хрустальный.
— Ну, довольно вздыхать. Все чувствуют это, зачем еще говорить, что хорошо.
— Кира, мне кажется — вы не правы. Почему же, не дать воли чувству?
— Какому чувству? Ах, как это скучно. Не спорьте.
— Ай, ай, ай, он опять опрокидывает. — Люся Картолина взвизгивает и поднимается.
Лодка шатается еще сильнее.
— Сиди ты, неугомонная трусишка.
— Кира, Кира, оставь.
— Посмотрите, они совсем нас нагоняют. Кто это у них гребет?
— Борис Арнольдович, вероятно.
— Нет, куда ему, он рулевой.
— Это дамская должность.
— Вы его не любите?
— Ах, он такой несносный. Я думаю, это все напускное.
— Что именно?
— Печать эта «нездешняя».
— Он просто…
— Тише, тише, Карлуша услышит. Ведь он поклонник.
— Черт знает, что такое. Я читала вообще, но никак не подозревала, что это так близко может быть между нами.
— Ах, Люси, ты ничего не понимаешь.
— Это только говорят. Но никто не знает наверняка.
— А это что за тип? Карлуша, кто это в той лодке? Лицо незнакомое.
— Это Траферетов. Доктор. Только что кончил.
— Ах, вот, кстати, у меня горло, горло болит.
— Я думал язык от болтовни.
— Не дерзите. Я не люблю.
— Ого! С вами опасно.
— Да! Да! Да!
В лодке, которая обгоняла Картолинскую, сидели барышни Ветровы, Траферетов, Борис Арнольдович и Верочка. Когда лодки поравнялись, молодые начали брызгать друг в друга водой. И от солнечных лучей и ясного голубого дня казалось, что это не брызги воды, а золотые капли дождя.
Когда вышли на берег, весело болтая и шутя, к Боре подошел Карл Константинович.
