Для укрепления отсутствующего здоровья… Для снятия симптомов… Усиливает…
Тут же прибор для измерения давления, рецепты и тоненькие бумажки с аннотациями препаратов: стопка разрушилась под собственной тяжестью. Он взял один из листочков, но отложил. Мелкий шрифт.
Не стал брать и раскрытую, лежащую обложкой вверх, напоминающую дидактический материал книгу американского автора – отправленную в отставку на нечаянно врезавшейся в память фразе: «…проявления включают внезапную беспричинную слабость; нарушение координации движений или потерю чувствительности руки, ноги или половины лица, обычно с одной стороны туловища; внезапное кратковременное потемнение в глазах или снижение зрения, также чаще на один глаз; временную утрату способности говорить…»
Собственно, добавить есть еще что: он даже список, изначально из одиннадцати пунктов, а затем несколько раз пополняемый, составил. Главное, сна нет, апатия, усталость, озноб, судороги…
Подойдя к книжному шкафу, старик извлек из тесного кожаного ряда лиловый том Чехова, грузно опустился в кресло, предварительно зацепив с сиденья очки в толстой пластиковой прозрачно-дымчатой оправе, но читать начал, не надевая их, а держа раскрытую книгу на вытянутых руках, утвердив локти на подлокотниках. Очки пристроил рядом с собой на округлый валик дивана. Нужно тренировать зрение, он заново учился читать. После инсульта и в связи с приемом – от проявлений так называемого паркинсонизма – нескольких лекарственных средств с множеством побочных действий зрение ослабло. Окружающее множилось и расплывалось в глазах, и добродушный здоровяк доктор из районной поликлиники рекомендовал, что казалось естественным и несложным в его тридцатилетнем возрасте, бороться за речь, чтобы не остаться в изоляции. Постоянные упражнения.
Набежавшее по воле веселящегося весеннего ветра облако смутило солнце, рассеяв и смягчив незрелые утренние лучи.
Он включил торшер, подвел раскрытые листы под раструб света, строки букв наплывами прояснялись, так что их можно было разбирать в ореоле дрожащих, застилающих друг друга, хаотичным броуновским движением ползающих букашек.
Начал читать знакомый с юности смешной рассказ. Так легче разбирать напечатанное.
Внезапно ему почудился какой-то посторонний звук. Он прислушался, что выразилось только в том, что он отвел взор от строчек, затем все же встал, сделал несколько шагов и заглянул в затемненный коридор. Все его движения были замедленны, однако их нельзя назвать размеренными: дополнительные усилия тратились на четкость исполнения, скорее даже излишнюю, что придавало им некую механистичность. Он уже собрался проделать обратный путь, продолжить занятия, но посмотрел на большую семейную фотографию в самодельной, окрашенной морилкой, деревянной окантовке на стене и приблизился к ней.
Он, жена, двое сыновей.
С недавних пор, а может, уже и давно достаточно – кто знает? – старик разговаривал сам с собой. Иногда вслух, чаще только шевелил скованными губами.
– Жили-были старик со старухой, да, Асенька? – промолвил старик и потянулся рукой к снимку. – И было у них два сына… Хотя не такие мы и старые тут, сколько нам… лет по сорок… Михаил как раз в институт поступил… Юре, значит, десять исполнилось… – Он поправил, осторожно подвинув негнущимся указательным пальцем вверх слегка перекосившуюся рамку, державшуюся на гвоздике. – Жалко, что врачи не разрешили нам третьего ребенка, ты так дочку хотела. Сыновья, говорила, разъедутся, уйдут от нас, а дочка останется. В дом приведет… А мы ведь с тобой оба уехали от родителей… Тоже ушли. Ну, я тебя увез…
Старик вернулся в кресло – снова проскрипели при каждом тяжелом шаге половицы, – взял книгу, включил в помощь глазам торшер, но чтения не возобновил, ощупал рукой область сердца, ощущая не поддающиеся приведению к некоему знаменателю перебои и дрожь.
– Давно я тебя не видел, Асенька, четвертый год уже скоро… Нет тебя… Плохо одному. Даже страшно… Тебе там как?.. Я все-таки и не один совсем, вот вы со мной. Родные все…
Он осмотрел калейдоскоп пятен вокруг. Знал каждый снимок. Отсюда он не различал лиц, но из памяти они не стерлись.
– Видишь, как я устроил?.. И все равно, как я без тебя – умом и не понять. Все ведь на тебе держалось…
Вот и тогда они так же разместились… А как еще сказать?..
И старик на время прикрыл тяжелые веки…
Когда Павел Иосифович после некоторой задумчивости приподнял голову, комната неожиданно заново осветилась: в разрыве свинцово-темных осенних облаков, верхние клубы которых окрасились в плотно-серый цвет дыма садового костра, лишенного доступа воздуха наброшенными охапкой увядшими листьями, показалось багровое светило, окрашивая алым истончающуюся узкую горизонтальную оборку многослойных туч.
В тот ноябрьский день, второго числа, в первый год двадцать первого века от Рождества Христова, он сидел в своем привычном кресле у окна; жена, Агнесса Викторовна, как обычно напряженная, – на стуле у входа; Юрий – в другом кресле. Михаил как раз появился последним из коридора, ходил на кухню выпить воды – звякнул угольным носиком стеклянный графин о круглый край тонкостенного стакана. Он всегда пил только воду. Простую. Психолог, почему-то прикрывая глаза козырьком ладони и потирая указательным пальцем висок, говорила: индивидуалист, таким одиночество не в тягость, установить с ними контакт тяжело.
Качнувшись туловищем вперед, Павел Иосифович попытался увидеть старшего сына за выступом стены. Тот обычно здоровался кивком головы. Вздергивал подбородок, не глядя ни на кого.
«На работу пора. Заеду еще. На вокзал тебя отвезу». – Михаил и разговаривал, ни к кому конкретно не обращаясь.
Но жена все равно согласно покивала сыну в ответ, хоть и не видела его.
«Такси уже вызвали», – отозвался Юрий.
«Ты бы поел, сынок».
Снизу вверх, улыбаясь глазами, чему помогали приподнимавшиеся за взглядом светлые брови, Агнесса Викторовна посмотрела на высокого Михаила.
«Ма!..»
Михаил молниеносной судорогой передернулся от лица до стоп, как мальчишка, утомленный неусыпным контролем взрослых. Еще раз Павел Иосифович заглянул на старшего сына.
«Рыбка очень вкусная!.. Ты бы попробовал, Миша. Мама сейчас себя плохо чувствует, но все равно приготовила. Юре понравилось. Да, Юра?..»
Павел Иосифович слабо улыбнулся сыну.
Ася обычно звала их есть, когда у нее все было готово и приборы располагались на своих местах. Небольшой стол на четверых одной из длинных сторон стоял вдоль стены. Они с Михаилом сидели напротив наполовину окрашенной салатной стены с отбивкой узкой полоски темно-зеленой филенки, выше которой простиралась известковая побелка, переливаясь по закругленному стыку на потолок.
На табурете маленькому Юре было низко, и он подкладывал, сгибая, под себя одну ногу. Ася выдала плоскую квадратную подушку, чтобы ему было удобнее и теплее на просторной, бедно обставленной кухне, глядевшей окном к призрачному свету на север, – где поднимался обрывистый склон высокой, гораздо выше крыши их одноэтажного дома, крутой насыпи автомобильного моста через железную дорогу, – прохладной оттого летом и скверно прогреваемой зимой короткой гармошкой чугунных радиаторов и газовой белой эмалированной печкой.
Иногда они с Юрой веселились и, смеясь, требовали поросячьей еды. В тарелку с молочной кашей они крошили хлеб. Так ели только они вдвоем.
Гораздо интереснее, чем откусывать хлеб от ломтя.
Голодное детство, говорила мама, улыбаясь папе. Но папа и арбуз ел с хлебом. Так ему вкуснее.
После еды мама всегда просила: не бегай, заворот кишок будет, нельзя, только поев, сразу скакать. Полежи, чтоб жирок завязался.
Непонятно, зачем ему жирок? Где? На животе? И как он завязывался, скорее всего, вокруг впадины пупка, где вкруговую сплеталась замятым узлом кожа?
С трудом сдерживая себя, он некоторое время, попадаясь маме на глаза, принимался неспешно расхаживать с серьезным видом озабоченного мыслителя, чтобы не огорчать ее…
И Юрий улыбнулся в ответ.
Исказив лицо гримасой отрицания, Михаил пробормотал:
«Не хочу я. Сколько говорить еще?.. Ладно, не прощаюсь. Во сколько поезд?»
И Михаил выдвинулся немного вперед, обозначая окончание процесса общения перед уходом.
«В шесть, – сухо сказал Юрий, – вечера».
Звонок в дверь прозвучал в повисшей паузе, потому неожиданно. Михаил вышел открыть.
Появился он с Инной, своей женой, возвышаясь позади нее, да так и остался в проеме у окрашенного белой краской косяка. Держа руки перед собой, принялся, скрывая за сосредоточенностью остальные чувства, колупать круглым ногтем большого пальца другой. В детстве он грыз ногти, буквально съедая до мяса. Тяжело отучался.
Инна же, зайдя в зал, сразу затараторила:
«Заскочила ненадолго, другого времени не будет. С работы ушла, товар сегодня получаем».
