9) возник, когда я жил в России с 2011 по 2015 год. После Евромайдана 2013-14 , протестов и революции на Украине, следя одним глазом за BBC, а другим - за ее номинальным эквивалентом, "Россией-1", я был не столько шокирован разницей в интерпретации, сколько обескуражен интенсивностью и избирательностью обращений российских политиков и отечественных СМИ к истории. Я наблюдал за тем, как имена и места, известные мне только по учебникам истории (русским) - Степан Бандера, Хатынь, СС Галичина 3 - появлялись в новостях, как по кругу, прививаясь к сегодняшним и, казалось бы, не связанным с ними событиям.
Я был очарован тем, как эта техника, которую я стал называть "историческим обрамлением", объединяла и требовала - но в то же время искажала - знания истории, политической культуры, коммуникаций, национализма и формирования идентичности. Историческое обрамление делало историю актуальной для людей, которые смотрят ее прямо сейчас, делая вид, что отчаянные травмы и эйфорические триумфы прошлого повторяются в режиме реального времени. Чтобы понять эту технику в более академическом смысле, я сначала поступил в магистратуру и написал диссертацию на 40 000 слов об историческом обрамлении событий в Украине. Но вскоре я понял, что эта тактика не является уникальной для освещения событий в Украине российскими СМИ, и перешел к защите докторской диссертации, в ходе которой я проанализировал почти 11 000 исторических аналогий, проведенных прокремлевскими СМИ и политиками, а также более 10 000 страниц правительственных доктрин, стратегий и интервью, опубликованных в период с 2012 по 2021 год. Чем больше я исследовал историческое фреймирование и его использование, тем очевиднее становилось, что гиперболическое обращение СМИ к истории явно направлено не только на легитимацию государственной политики, но и на конструирование и навязывание пересмотренного понимания патриотизма, смысла русскости и даже самой истины.
Играя на эмоциональном удовлетворении, присущем патриотическим пересказам истории, СМИ используют историческое обрамление, позволяющее зрителям почувствовать себя участниками и даже реконструкторами героических эпизодов прошлого. В России "аффективная принадлежность сегодня создается через повторение и/или воссоздание прошлого" (Oushakine 2013b: 282), а это значит, что нужно смотреть за пределы традиционного политического и медийного пространства, чтобы понять, как эти усилия государства проявляются в обществе. Я проводила интервью и полевые исследования в Москве и в Воронежской области, чтобы изучить, как государство поощряет население вносить свой вклад в поддерживаемые государством патриотические нарративы прошлого и использовать эти нарративы для интерпретации окружающего их мира. Чем больше я изучал взаимодействие действующих сил, пытаясь понять, кто создает память, тем яснее становилось, что дискурсивная озабоченность историей передавалась из элитных кругов, но не только исходила от них. Как утверждает российский исследователь Владимир Малахов (2018), обращение правительства к истории как к форме политической легитимации произошло отчасти в ответ на то, что, по его мнению, общественность испытывала потребность в нарративе, который делал бы российскую идентичность и историю предметом гордости. Эту идею также обобщил политический стратег Александр Дугин: "нельзя сказать, что Путин навязал людям культ войны, но нельзя и сказать, что люди сами потребовали этого" (Walker 2017: 32). Этот общий интерес позволяет политизированным кремлевским историческим нарративам выходить за традиционные рамки обсуждения истории (в дни памяти, на уроках истории и т. д.), превращая ее в повседневную заботу.
Важно различать историю (события в том виде, в каком они происходили, и/или доказательное изложение исторических событий, связанное с тем, как они происходили) и память (воспоминания и представления о пережитом), особенно потому, что российское правительство и государственные СМИ намеренно размывают это различие, выдавая за "историю" то, что на самом деле является "памятью". Там, где это возможно и где это не слишком утомительно для читателя, я постарался подчеркнуть это различие. Способность Кремля изменять и формировать исторические нарративы в соответствии с политическими потребностями (использовать свои "виды использования истории") отчасти обусловлена переходом от коммуникативной к культурной памяти о Второй мировой войне. 6 Используя рассказы ветеранов, исторические реконструкции и постоянные военные аналогии, чтобы вернуть войну к жизни, Кремль и поддерживающие его СМИ придают своим историческим нарративам "сверху вниз" некоторую аутентичность коммуникативной памяти.
Учитывая открытую значимость политики памяти в современной России, данная книга - далеко не первое исследование памяти в постсоветской России, как и не первое, в котором отмечается важность истории, особенно Великой Отечественной войны, для (ре)конструирования национальной идентичности в России (Walker 2017; Koposov 2018; Nelson 2019; Pearce 2020; Fedor et al. 2017). Моя работа опирается на ключевые выводы этих авторов, такие как утверждение Николая Копосова о том, что память все больше берет на себя функции идеологии, и аргумент Юли Федор о том, что память и история являются наиболее мощными структурирующими элементами в дискурсе российской идентичности. Мне повезло, что я могу опираться на такие замечательные работы, охватывающие лучшие академические и журналистские круги, но я надеюсь, что дополнил этот канон, переключившись с вопроса о том, какая история продвигается, на вопрос о том, как, который затем послужит основой для моей оценки причин.
Путь в прошлое
Одержимость Кремля историей не появилась в одночасье с переизбранием Путина в 2012 году. Отчасти это навязчивая идея, характерная для национальной идентичности (Anderson 2016), когда народы той или иной страны конструируют свою идентичность, обращаясь к прошлому, используя его для создания рассказа о том, кто и что они есть и как они сюда попали. В любой нации "воспоминания о прошлом служат определенным интересам в настоящем" (Ferrán 2007: 16), включая политические цели, такие как формирование сплоченной культуры и национальной идентичности. В светских обществах, в частности, история часто используется для того, чтобы преподносить мораль, которая раньше исходила от религии (MacMillan 2009). Но активная дискурсивная реконструкция прошлого сыграла особенно яркую роль в пост- коммунистическом пространстве, возникшем после 1989 года, поскольку страны стремились создать новое будущее, но нуждались в новом прошлом для его обоснования, разочаровавшись в старых телеологических нарративах марксизма (Subotić 2020).
Если сегодня мы смотрим на Центральную и Восточную Европу не как на конец истории, а как на возвращение истории в качестве политической темы, которой отводится все более секьюритизированная и значительная роль в политической и популярной культуре. Достаточно взглянуть на судебные процессы над академическими историками и чрезмерную роль Института национальной памяти в Польше, чтобы понять, насколько чувствительной является национальная политика в отношении истории в этом регионе (Junes 2021). Память охраняется так, как будто она является хрупкой, но очень ценной реликвией прошлого, без которой нация распадется. Хотя эта чувствительность и преувеличена, в ней есть определенная логика. Автобиографические повествования строятся как непрерывные во времени и пространстве (Berenskoetter 2012); бросая
