даже такие абстрактные понятия, как время, любовь, разум – обман, что устроил нам злой гений.
А вдруг?
Декарт спрашивал, могли ли мы опровергнуть мысль о том, что злой гений-демон обманом втянул нас в это дело. Вера в реальность – реальна. Или нет? Возможно, это дьявол обманул нас: и мир, и наше восприятие о нём, и о самом нашем теле. Мы не могли опровергнуть идею, что всё это просто выдумано, как и согласиться с ней – ведь мы не знали, что из этого на самом деле правда, а что ложь. Порой даже самая нелепая идея могла быть самой правдивой. Кто знал.
Мы не могли быть никем, если мы думали, что являлись чем-то, даже если мы думали, это «чем-то» – ничто, потому что на самом деле неважно, что мы думали. Мы – мыслящие вещи, или, как выразился Декарт: «Я думаю, следовательно, я существую».
Как и каждый из нас.
Но возникало из всего этого одно небольшое сомнение… А как насчёт простых предметов? Ведь они не могли мыслить. И, следовательно, не существовали, если следовать идеи Декарта. И что же тогда? Где мы тогда жили, что ели, что носили каждый день? Да, мы мыслили и существовали, но что насчёт всего остального?
Существовал ли мир вообще?
Порой я в этом сомневалась. Как и в своём собственном существовании. Вот, к примеру, как сейчас, когда от ледяной воды онемело всё тело и даже синяки не болели. Оставался нетронутым разум – один на один я сейчас с ним была. Тот самый момент, когда я остро ощущала реальность, будто могла её потрогать, но в то же время она от меня ускользала, исчезала в прохладном воздухе ванной. А затем исчезло всё: зажмурившись, я с головой скрылась под водой. Несколько секунд блаженной тишины и пустоты – словно я текла по реке, как безвольный осенний лист, упавший на воду с дерева.
– Хватит там купаться! В школу опоздаешь!
Голос матери окутал мою голову, как только я наконец-то вынырнула из ледяной воды. Такой бывала душа человека, когда тот всё потерял и смирился со своим поражением. Тогда дальнейшее существование превращалось в одну большую ледышку: куда ни посмотри, всюду сплошная полупрозрачная поверхность, и даже смертельно острых краёв не видно. А так было бы хорошо – подойти к ним и спрыгнуть. Куда? А какая разница, где умирать.
Только бы не чувствовать боль.
Убрав затычку, я спустила воду, а вместе с ней свои мысли и чувства. Не стоило сейчас перегружать своё сердце, когда тому и так было тяжело. Пора отдохнуть. А ещё один учебный день прекрасно для этого подойдёт.
После того, как оделась и высушила голову, я пошла на кухню, где меня ждала мама: невысокая худая женщина лет пятидесяти с нечёсаными светлыми волосами. На её осунувшемся лице появилась натянутая улыбка, когда она увидела меня и, чмокнув в макушку, поставила передо мной на стол овсянку – зимой она всегда на завтрак готовила только кашу, словно та могла согреть окоченевшее тело. Но после долгого лежания в ледяной воде даже каша и уж тем более горячий чай не смогли меня отогреть – оно и к лучшему.
– Как будем праздновать в этом году Рождество?
Вопрос вырвался почти сам по себе – лишь бы не слушать эту угнетающую тишину и не видеть, как мама, делая вид, что пила чай, на самом деле в очередной раз запивала своё горе пивом.
– А есть смысл его вообще праздновать? – хмыкнула она с болью в голосе.
Я сжала челюсти, так и не донеся до рта ещё одну ложку каши. В груди всё болезненно сжалось при одном только воспоминании о том, что раньше было лучше. Что раньше всё было по-другому, а в квартире не так остро ощущалась пустота, будто чего-то не хватало. Или кого-то. Что раньше… да, раньше. Когда-то. Но не сейчас, к сожалению.
– От одной потери сам смысл жизни не теряется, – сдержанно сказала я, прямо смотря на мать. – Просто думаю, что надо хотя бы немного отвлечься от воспоминаний и отпраздновать Рождество.
Она в неприязни скривила лицо.
– Это надо снова столько готовить, всем позвонить и всех поздравить, дарить подарки, кого-то даже пригласить… Я слишком не в настроении это всё делать.
– И не обязательно всё это делать, – я успокаивающе коснулась её руки и поразилась, насколько она была горячей. – Мы можем провести этот день вместе, что-нибудь приготовить лёгкое или просто выпить. Побыть вместе… как мама и дочь.
– Одни? – дрогнувшим голосом спросила мать и подняла на меня свои заплаканные глаза. Они были такие же, как у меня – тёмно-зелёные, как впитавшая в себя дождь трава, по которой я никогда не бегала.
И никогда не побегаю.
– Да, одни.
Я надеялась на мамино благоразумие, на её врождённую жизнерадостность и доброту, на её понимание и силу духа, на оставшиеся в ней остатки тепла – как тлеющие угли среди снежной пустыни. Мне хотелось верить, что мама когда-нибудь оправиться от горя и предательства, что нанёс ей отец, когда тот полгода назад ушёл из наших жизней.
Ушёл и никогда больше не собирался возвращаться.
Однако ничто не напоминало нам о том, что когда-то он жил в нашей квартире: его вещей всегда было крайне мало, носил он почти одну и ту же одежду каждый день, никаких бумаг или мелких вещей он не хранил в доме. Но его тень так и блуждала по двум комнатам квартиры, как призрак, не знающий где ему остановиться и как вновь начать жить. Да я и сама не знала, как жить. Стены ещё помнили одеколон отца, скрипучие доски пола скучали по шаркающим шагам, а в воздухе так и не хватало привычного бормотания, особенно в те моменты, когда он зачитывался очередной научной книгой. Пожалуй, только книги после него и остались: целый шкаф, что стоял в углу моей комнаты и маячил перед глазами каждый раз, когда я садилась делать уроки. Потёртые страницы, многочисленные закладки, вложенные бумажки – всё напоминало о родном мне человеке, отзывалось тупой болью в груди.
А потом… вспыхивала злость.
Невероятная злость, обида и гнев за то, что отец так беспричинно бросил нас. Просто взял и ушёл – ни с того, ни с сего. И куда ушёл? Любовниц у него никогда не было, как и интереса к женщинам. Наука, наука, наука… эти вечные эксперименты. Только этим он и жил. Так и зачем тогда было уходить? Ведь ему никто не мешал: все терпели
