не слишком пугает его. Он еще никогда не видел, чтобы взрослых ставили в угол. Правда, в какой-то детской книжке он (с помощью мамы) прочитал, что это бывает, но только в далеких незнакомых странах, где живут какие-то переодетые артисты с птичьими головами.
На другой день у него болят ноги. Хорошо болят, сильно. При этом сам он беззаботный, и люди, когда они с мамой едут сначала на трамвае, а после в метро, кажутся ему переодетыми артистами. И каждому из них он мысленно приставляет птичью голову, однако голова не приставляется, поскольку у каждого человека голова своя.
Одет он по-уличному: в свою маленькую натуральную шубу, которую мама сшила ему бог весть из чего, но, видимо, из овчины. Он думает о том, как станет баловаться у бабушки. И знает Клюев, что у бабушки он станет баловаться сильно и очень талантливо, потому что еще ребенок и нет у него шляпы с круглыми полями, галстука и пиджака. И нет мелкого страха. Страха за то, что бабушка поставит его в угол. Ведь у бабушки нет углов. Все заняты. А в том, где он мог бы поразмышлять о разных вещах, стоит один из первых в стране телевизор.
Праздничные выстрелы
В той части города, в которой жил Клюев, по праздникам раздавались какие-то выстрелы. Эти выстрелы были очень красивые, разноцветные. Не успев утонуть в темной воде реки, они с треском осыпались на крыши и тротуары.
Прильнув к окну на пятом этаже, он считал эти выстрелы. Получалось десять или пятнадцать; потом цифры и числа путались. Путаница возникала, наверное, из-за того, что не была просто путаницей, а потому что место, откуда стреляли, находилось где-то за рекой, и звуки выстрелов доходили до Клюева неспешным шагом. Тонко звенело стекло, и кто-то кричал внизу: «Уряяяааа!!»
«Уряяяаааа!» – с воодушевлением кричал он. И опять сбивался со счета.
Стрельба продолжалась, как и крики внизу, и он на пятом этаже чувствовал не свою причастность к происходящему, а желание его наблюдать. Он не помнил, кто из проживавших в квартире ему сказал, что он родился в праздничный день, и это в его честь бабахают за рекой невидимые солдаты. Вот только стоит это бабаханье, как десять тысяч башмаков, ни один из которых не промокает даже в самый сильный дождь. Поэтому можно сказать, что за рекой эти солдаты бабахают разноцветными башмаками.
Это была удивительная экономика, о которой он что-то слышал в протяженной квартире, но мало что в ней понимал. Поэтому она никак не укладывалась ни в мыслях его, ни в размышлениях. Он знал, что в этот праздничный день вся квартира с радостью в душе будет есть золотистые шпроты и запивать их светлой коммунальной водкой. Жвакин, сосед, наварит картошки, а Завсегдашин, другой сосед, наварит капусты. Вареная картошка будет не так пахнуть, как вареная капуста, не говоря уж про курицу, которую к началу праздничных выстрелов в зеленой кастрюле сварит тетя Маша, худая и длинная, как ручка половой щетки, но очень разговорчивая. Празднование таким образом продолжится, потому что идет стрельба за рекой, и к соседке, рыжей вагоновожатой, приедет в гости трамвайный пассажир в шляпе и в пальто с каракулевым воротником. Они включат электрический патефон, и кто-то мягким голосом запоет про девчонку – есть, мол, такая одна, а не две. И всю ночь за дверью вагоновожатой будут шаркать ногами, целоваться и о чем-то шептать.
А мама пока еще дома, потому что, по ее словам, всюду была еще до праздников. Она включит радио, и перед началом стрельбы за рекой по радио зазвучат знаменитые позывные. Знаменитые именно тем, что являются как бы началом известной оперы. В этой опере принимает участие очень большая группа людей, похожих на артистов с птичьими головами. Они все поют об одной широкой, как театральная сцена, стране. В этой стране каждому разрешено позволять себе любую вольность, какая только в голову ни придет, а после уйдет. И к ночи этой самой вольностью наполнится вся квартира, и тогда сорвется со стены железный двухколесный велосипед и куда-то уедет по досчатому полу, а Клюев, вдохновленный радостью происходящего, выбежит в коридор и станет что-то кричать, не совсем понимая, о чем он кричит, хотя это будут слова и звуки тоже оперы, но пока неизвестной.
Маму это порадует и даже вдохновит, но вдохновение ее не окажется продолжительным. За свою жизнь она наслушалась много всякого пения и криков, поэтому то, чем по праздникам увлекается Клюев, не вызовет в ней прилива необозримого счастья. Она его ищет, и он ей в этом старается помочь по праздникам и в будние дни, и ему нравится, что она уже одета в платье с белым кружевным воротником и, наверное, куда-то собралась.
Услышав, что он кричит с таким увлечением, она, кивнув в сторону радио, говорит:
– Этим и без тебя есть кому заниматься. Живем мы в обстановке коммунальной оперы; мы долго будем в ней жить… Ты это поймешь, когда станешь еще талантливей, чем сейчас.
Тут за рекой опять солдаты, должно быть, бабахнули разноцветными башмаками, и не было никакой возможности просто лежать в кровати за шкафом и ни о чем удивительном не думать.
А праздники продолжались. Они продолжались в своем шумном наличии, и мама сначала не хотела никуда уходить, а потом захотела. Она потом ушла и где-то была часть ночи, если не всю. Клюев подозревал, что она была у рыжей соседки. Они с мамой подруги. Они обе очень разные, но не такие непохожие, как он в матросской бескозырке и его деревянный конь с оторванным правым ухом. Вообще никакого сходства. Просто такое праздничное дело, далекое от будничной реальности. По праздникам большие гусеничные машины выезжают на парад; куда-то едут крупные транспаранты на велосипедных колесах. Летят самолеты, гудят поезда; дети, взрослые, флаги, лица, голоса и воздушные шары. Вечереет, и к соседке с коричневым тортом и бутылкой красного вина сладкого, как сахарный петух на палке, приезжает из города внизу трамвайный пассажир. Клюев не знает, кто он такой. Он знает, что нос у него слишком толстый, а глаза слишком маленькие и не такие живые, какие хотелось бы видеть. Он про себя называет его «воротник» и представляет, как шляпу срывает ветер с головы и уносит за реку, а назад не приносит.
…Пропала шляпа за рекой, и выстрелов больше не было. Огни еще бесшумно оставались, но затем и они осыпались на крыши и тротуары. Невидимые солдаты ушли в свои казармы. Он
