себе: «Надо ж, какой привлекательный дядя!». Он и в самом деле был такой привлекательный, каких почти не бывает. Ведь он не только чаще других садился в трамвай, но и не так уж редко из него выходил. Портфель у него был еще больше, чем при телескопическом увеличении, из черной животной кожи, а футболка самая яркая, оранжевая, словно спелый марокканский апельсин. Оптическое приспособление позволяло Клюеву видеть его целиком, с мелкими, но характерными деталями, вплоть до темных разводов под мышками, и он представлял себе, что это – прямой, честный и решительный гражданин, который утром отжимается от пола и моет тело до пояса холодной водой, вскрикивая: «Ах! Ух ты! Ах! Ух ты! Ах!» А «по колбаске б чичас» он никогда не скажет. Какой бы критический момент ни возникал в его жизни.
А еще он подумал, что именно о таком мама разговаривает по телефону с бабушкой. Мама бабушке говорит, а бабушка слушает; потом бабушка говорит, а мама слушает. И каждый раз получаются такие слова, какие он не совсем понимает, но думает, что когда-нибудь поймет. Так что (иными словами) было бы не очень плохо, если бы все в жизни было очень хорошо. Он бы нашел правое ухо своего деревянного коня. Это – раз. Помог бы соседу и писателю Петру Палычу Бочкину встретиться с Боккаччо у фонтана. Это – два. А на три этот мужчина не сел бы снова в трамвай, а вышел бы опять из него.
Затем он прошел по улице до их подъезда, поднялся к ним на пятый этаж и позвонил в дверь. Ему открыл сам Клюев и сказал: «Ма, к тебе человек с предложением пришел». – «С каким еще предложением?» – крикнула из комнаты мама. – «А с таким. Сокровенным». Тут мама могла сказать: «Ну теперь его за уши оттащишь», но почему-то не сказала. А дядя тоже мог сказать: «Меня, извините, и за ноги не получится!», однако тоже не сказал. Зато он, поставив свой портфель в начале комнаты под вешалку, достал расческу в латунном футляре и ловким движением вынул ее из футляра. Как следует ее продув, он стал причесываться перед зеркалом, хотя и так был очень красивый.
А потом они все вместе сели за стол и стали пить чай с самыми хорошими конфетами, и на фантиках несколько медведей жили в лесу, а несколько обитали во льдах большого северного океана. И дядя тогда улыбался Клюеву. Он улыбался честно, открыто и говорил: «Ну, если бы не малец, я бы сам в жизни не пришел. А то так я из трамвая высадился и не сразу сообразил, куда мне самому идти. А дай-ка, думаю, пойду сам по улице, в брюках, летней рубашке, сандалетах и с портфелем. Иду и вдруг вижу: вот дом такой-то постройки из промышленного кирпича. А кто в этом доме живет? Наверное, человек в матросской бескозырке. А как фамилия это человека? Его фамилия Клюев. А мама у него есть? Да, у него есть его красивая мама, с большими влажными глазами и волосами каштановыми при свете дня. Так, значит, что получается, если у меня такие пристальные наблюдения? Из них получается, что надо зайти в этот дом и по лестнице подняться на пятый этаж. Вот я и пришел».
А могли они все вместе с этим мужчиной, который пришел, поехать к бабушке: этот мужчина, мама и Клюев. Мама в «премиальных» туфлях, мужчина с портфелем из животной кожи, а Клюев в матросской бескозырке с надписью «Речной флот». Они вышли все втроем из дома и просто поехали. Сперва на трамвае, потом на метро. И он вез на коленях свой «телескоп» в двухцветной коробке, к которому дядя пообещал подарить специальную насадку, чтобы из больших окон можно было не только разглядывать маленьких птиц, но и понимать их пернатую оперу. И у бабушки он снова в него смотрел, но теперь уже не на трамвайную остановку, которую из-за известной кривизны обстоятельств, видеть не мог, а просто на небо, как настоящий астроном. Может быть, в этом и состояло его давнишнее задание по связи оптических эффектов с обычной жизнью. Кто знает? Под небом полудня все может быть и все бывает…
Свинья серебра
В красивой глиняной свинье с фиолетовыми ушами и прорезью на спине накопилось ровно шестьдесят два рубля 20 копеек. Клюев это откуда-то знал, но никому об этом не говорил. Держал сумму в тайне. Лишь волшебными вечерами, когда в окружении артистов с птичьими головами лежал у себя за шкафом, он думал:
«А вдруг там меньше? Мама что скажет? А бабушка?»
Стоит сказать, что хозяином глиняной свиньи Клюев не был. Ее хозяином был совсем другой человек, сосед по квартире Бочкин Петр Палыч. Тот самый, который давно уже мечтал в Теплую Страну Грез поехать. Он даже придумал себе подходящую кличку для загранпаспорта: Джованни Боккаччо. Как раз Боккаччо входил в моду, не считая, естественно, однобортных пиджаков. Странное и весьма захватывающее произведение этого Джованни читали во всех городских трамваях, а соседи в кухне почему-то перемигивались и негромко шутили: «А как он ее у бочки-то, а? Вот итальянцы! Э-по-хально!»
А Бочкин…. Ну что? Он и в самом деле мечтал поехать в эту страну, которую при Клюеве еще и Италией называл. Целых два года такое желание испытывал. И все два года копил деньги на билет. Каждый день он приходил с работы, жарил в кухне яичницу на растительном масле, а потом бросал в прорезь в свинье двадцать копеек. А когда бросать было нечего, он ничего не бросал. Зато делал вид, что бросает. Кроме этого, он время от времени тряс свое серое из ратина пальто с большими накладными карманами и, если ничего существенного из него не вытрясал, то становился на колени и светил спичкой под кроватью. Затем, поднявшись, он тихо кричал на какой-то портрет, висевший в его комнате; потом разворачивался и шел к свинье, нагловато возвышавшейся на комоде. Он долго стоял перед ней, тускло сиявшей своим розовым кустарным боком, и любовался ее таинственной глиняной красотой. И все его лицо дышало радостью и надеждой.
А Клюев под дверью соседа стоял. Он тоже дышал радостью и надеждой. Ему казалось, что небольшому Бочкину с лицом круглым, как обеденная тарелка, этому выдающемуся хозяину рыночной свиньи, самое место в Италии, которую он, наверное, для себя придумал и назвал Теплой Страной Грез. Ему, таким образом, нигде места нет, а в такой стране есть. Вот
