Сане почему-то вдруг стало боязно за нее; желание прикоснуться к любимой, ощутить теплоту ее губ выразилось в тихом зове:
– Подойди ко мне…
Мариам, не сводя с него глаз, вперевалку двинулась к тахте и, заметив, что губы его неудержимо растягиваются в веселую улыбку, обиженно надулась.
Он не выдержал. Отбросил одеяло, вскочил, кинулся к ней. Предупредительно остановился и, мягко обняв, привлек к себе, губами коснулся волос, пахнущих лесом, свежестью.
– Я не красивая, да? – чуть слышно спросила.
– Хорошенькая моя! – искренне восхитился, – Ты – самая красивая и никогда еще не была так прелестна.
– Почему же смеешься?
– Я?! – в удивлении он отодвинулся.
– В глазах – смех…
– Это – не смех! Я радуюсь, – говорил, целуя, вдыхая аромат кожи ее. – Радуюсь, что ты у меня есть, – шептал, любуясь ею.
Память, красочной картиной словно отодвинув сомнения, вновь вернулась в реальность, и Саша, мучаясь неведением, корил себя за излишнюю сдержанность. Ему казалось, что он мало говорил о любви своей, что не до конца рассеял тревогу Мариам, что не успокоил ее, не убедил окончательно в хорошем исходе всего.
Представляя, каково ей сейчас без него, не зная, что делать, куда деваться, ходил взад и вперед вдоль стола.
Раскрылась дверь и зашел бригадир – высокий, крепкий на вид мужчина, лет пятидесяти, уважительно именуемый грузчиками дядей Мишей.
Посмотрел на Александра и, увидев на его лице тревогу, вместо того, чтобы напомнить об окончании перерыва, сочувственно прогудел:
– Случилось что?
– Да, так… – складывая бумаги, неопределенно отмахнулся Сашок, но, взглянув на «дядю» – тот по-прежнему стоял, держа открытой дверь, за которой начали собираться ребята – задумчиво добавил:
– Жену в роддом отвезли.
– А-а, – понимающе протянул и тепло улыбнулся, – ну, тогда скоро будешь отцом.
Сашок бросил папку в шуфлятку, со стуком задвинул ее и, подумав, что надо бы ехать к Мариам, отпроситься с работы, хмуро продолжил:
– А что, если с ней… Вдруг ей там плохо?
– Глупости. Не терзай…
Окончание фразы Саша не услышал, он кинулся на звонок к аппарату.
– Да! Алло!?
– Это Александр Скифовский? – громко спросил незнакомый женский голос.
– Да, я слушаю…
– Из роддома. Ваша жена попросила позвонить…
«Роддом!… Мариам!» – отмечало внимание, а волнение вновь вырвалось из рамок самообладания: ладони похолодели и трубка стала влажной.
Чувствуя, что противная мелкая дрожь в ногах не проходит, сел, упал в кресло.
– О-о, – протянул, – да-да… Давайте, давайте, – говорил, чтобы хоть чем-то заполнить пугающую пустоту паузы; говорил, не контролируя себя; говорил, а сердце – удары его отдавались во всем теле, голове: «ввух! ввух!» – стучит в висках, груди, ногах; стучит громко, оглушающе громко.
– …поздравляем…
Он не расслышал: громко, слишком громко сердце стучит.
Кричит в трубку:
– Повторите! – кричит и задерживает дыхание, чтобы не пропустить, чтобы услышать снова то, что разобрал уже, но во что не поверил.
– Радуйтесь, – повторил женский голос, смягченный невидимой улыбкой, и продолжал, – у вас сын, четыре двести.
– Ой-ё-ёй! – вырвалось у Санька ликование, не находя подходящих слов.
Он, словно марафонец, разрывающий финишную ленту, вскинул кверху руки, тут же, резко опустив, бросил трубку на аппарат. В комнату на крики забегали товарищи. Обвел всех радостно горящим взором и, закрыв лицо ладонями, откинулся на спинку кресла.
– Сын! Сын! – шептал. Затем вскочил: – Ребята!!!
Все стояли и, улыбаясь, смотрели на него.
Сашок будто споткнулся; вспомнил, что даже не поблагодарил ту, которая звонила, но тут же, успокоив себя: «Поймет!», закончил:
– У меня – сын!
– О-о, загудели кругом, – не бракодел…, – все задвигались, – поздравляем…, – начали подходить к нему, – с тебя причитается.
Улыбки, улыбки, улыбки вокруг.
Саша полез в карман за портмоне:
– Чего хотите? Угощаю всех!
Спокойный бас дяди Миши перекрыл разрастающийся гвалт:
– Будет разумнее, если отложим: поработаем, помоемся и – в кафе…
Только перед обедом Саньку удалось вырваться из кафе.
Явились они сюда сразу после ночной.
Шумная компания со смехом и шутками завела Сашу в помещение и сразу, после первого же слова «Сын!», здесь все задвигалось, завертелось.
Смеялись, улыбались, подначивали и, пригубив шампанское, стали по-родному близкими незнакомые работницы кафе. Сразу же были сдвинуты, накрыты столы. Вперемешку с анекдотами и серьезными пожеланиями звучали тосты.
На веселье и шум заглянул постовой, понимающе расплылся в улыбке, и Санёк, возбужденно, с радостным блеском в глазах, сам не помня, который раз за последние часы, рассказывал принимаемый всеми с сочувствием, удивлением непредвиденный поворот в событиях.
– «Все, все говорили – будет дочь. Врачи уверяли, утверждали. Мы уже и коляску – розовую, и одеяло, и пеленки – все на дочь купили, а тут – сын. Сын – понимаешь?!»
Говорил, делясь сюрпризом, который превратил, преобразил этот день, обычный майский день – в праздник.
Его слушали, перебивали, говорили сами, опять слушали и все праздновали.
Мужественно преодолевая сильную качку, держась за стол, долгий напутственный тост с грузинским перчиком, заикаясь, произнес вовремя пришедший, уважаемый всеми председатель общества трезвости «Алкеист». Завладев всеобщим вниманием, он поднял до краев наполненный стакан над головой, опустил и, жадно опустошив его, убедительно заверил Санька в крепком здоровье малыша: из опрокинутой двухсотграммовой емкости не капало.
Товарищи по работе, сочетая приятное с полезным, обменивали через продавщицу кафе вынесенный с завода опоек – выделанную кожу – не на остограммление, а на неотразимо действующее успокоительное для жен – продукты.
Сашок, захмелевший от ликования, опьяненный счастьем, зараженный общим весельем, дружеским окружением, как и подобает виновнику торжества, проглотив под громогласные требования содержимое первой рюмки, не принимая, не поддерживая и не замечая последующих приглашений, с соучастием непьющего, потчевал, угощал, расплачивался. Взахлеб говорил, рассказывал широко, пел громко и смеялся заразительно, но в то же время порывался уйти к Мариам. Желал кинуться в поток действий, чтобы разделить поскорее долгожданную весть с близкими: тещей, родственниками. Ловил себя на этом желании и, внутренне чувствуя единение с Мариам, словно купаясь в сказочном море сопереживания, шептал про себя тихо, восхищенно: «Мило-милая моя! Ты – молодец у меня! Сейчас, скоро приду», – шептал и будто дивная мелодия, украшенная плавным свечением цветограммы, вселялась в него.
Ночью он рвался к роддому, но его удержали, успокоили, объяснили: «Не пустят сейчас. Да и мать, ведь, отдохнуть должна…»
«Скорее, скорее всем своим сообщить!» – желание, убыстряя движения, словно подталкивало даже сейчас, когда он, выйдя из кафе, сопровождаемый прощальными, дружескими хлопками ладоней по плечам, спине, забрался, наконец, в такси.
«Сын», – повторял это слово, как бы примеряя его к действительности, пробуя на вкус, а сам, улыбаясь, вспомнил, как они с Мариам в неведении гадали: кто же будет?
Она мечтала о дочери, а он хотел сына, пояснил, что первым должен быть мальчик: сестра будет защищена братом. Загадывали. Он говорил, а сам представлял, как рядом с ним топает, переставляя ножки, рассуждает, щебеча, подобие его и это было существеннее всяких доводов и даже тех, что шли к нему из далекого, забытого детства, из того дня, когда отец повез мать в больницу.
Он, с двумя старшими брательниками растапливал печку и вдруг, широко распахнув дверь, с улицы в дом шагнул отец, весь в клубках мороза, в расстегнутом тулупе, сильный и большой:
– Ну, детки, кого хотите, чтобы мама с папой купили в магазине? Братика? Сестричку?
Санёк зыркнул на братьев.
Губы у них растягиваются в какие-то непонятные, таинственные улыбки. Смотрят на Сашку и он, спешно, чтобы не опередили, звонко крикнул:
– Сестренку!
Отец подходит – глаза искрятся весельем – подхватывает Санька на руки, подкидывает к самому потолку, ловит, обнимает и, сев на скамью, устроив на коленях, разворачивает лицом себе:
– Ну, тогда так! Сыновей у меня хватает. Купим сестренку! А ты, сынок, как вырастешь, обязательно купи сына.
– Почему?
– Сын – правая рука, защита…
Мариам ничего не доказывала, не объясняла, она только улыбалась и шептала о дочери, а Саша, с каждым часом все явственнее, видя, чувствуя, воспринимая ее как хрупкое составляющее одного целого, имя которой Любовь, начал уступать.
После осмотров, заверений врачей он уже вместе с Мариам искренне радовался, что скоро у них будет крошка: маленькая Мариам – красивая, нежная, веселая… И на тебе, – сын!
