– Я отучу тебя отлынивать!
Вздрогнув от неожиданного удара, Скиф споткнулся и потерял равновесие. Пробуя удержаться на ногах, он, миновав Демофила, сделал еще два шага и почувствовал, что кувшин, полный вина, не давит уже на плечо прежней тяжестью.
«Падает!» – судорожно сжимая круглые стенки сосуда, успел он подумать и, поняв всю бесполезность своих запоздалых потуг, расслабил руки, обернулся.
Кувшин упал на вымощенную камнями землю и разбился. Вино окатило ноги Скифа, светлыми брызгами плеснулось на хозяина. Амфора выскользнула из рук испуганного юноши и с мелодичным звоном рассыпалась на мелкие кусочки.
Рабы, по своему горькому опыту знающие, что последует далее, кто с сочувствием, кто с интересом, а кто и со злорадством взглянули мельком на Скифа и продолжали двигаться в прежнем темпе.
Скиф нагнулся, взял за ручку осколок горлышка, выпрямился и, подняв глаза на Демофила, увидел перед собой холеное, несущее в глубоких морщинах отпечаток буйства страстей, искаженное свирепостью лицо. Тонкие губы чуть шевелились и властно произнесли короткое, страшное слово «оймодзе» – стони, которое уже тем только, что оно произнесено, вело за собой неотвратимое наказание: будут бить плетьми или душить, давить или вздернут на дыбу, жечь или крутить суставы, уксус в ноздри лить или сдирать кожу – будут карать!
Демофил не скрывал своей враждебности и Скиф, встретив этот взгляд, вспомнил поле брани, вспомнил глаза врагов и почувствовал как тело его будто подобралось, проверяя готовность мышц к решительному, последнему смертельному удару в прыжке. Ему показалось, что он снова воин, что в руках у него меч.
Почувствовав себя на равных с противником, с которым надо сразиться, Скиф ощутил, что давнее неудовлетворенное желание рассчитаться за все перерастает в нем в ненависть, способную разрушить любую преграду, способную сокрушить и дающую силу для уничтожения одного из тех, кто отняли свободу, постоянно унижали и оскорбляли его в тяжкой неволе. С каждым мгновением ненависть все больше овладевала им, наливала ноги, руки, тело силой неудержимой. Неутоленная жажда действия словно подталкивала его к броску.
Скиф все крепче и крепче сжимает рукоять, рука уже медленно поднимается, но не ощутив сопутствующей этому движению привычной тяжести длинного металлического лезвия, он чуть скосил глаза и увидел, что пальцы его, побелев от усилия, сжимают осколок кувшина. С досадой отшвырнул горлышко и разочарованно вздохнул.
Смех лаем вырвался из груди Демофила:
– Ничтожный раб! Дерзко смотришь! – сказал и, вспомнив недавнее восстание рабов, с угрозой в голосе громко добавил: – В назидание всем, – он положил правую ладонь на рукоятку меча, – накажу тебя! Заковать! – закончил приказом.
Надсмотрщики, повинуясь его указу, сворой голодных псов разом бросились на Скифа, сбили с ног и поволокли к хозяйственным постройкам в подвал.
Демофил удовлетворенно облизал губы, повернулся к спутнику своему и, выразительно посмотрев тому под ноги, на осколки амфоры, ободряюще кивнув, мягко потрепал юношу за ухо. Оба они рассмеялись и, беззаботно переговариваясь, направились к дому.»
***
Сашок, отбывая на суд, неся в памяти своей ясное видение того, что случилось со Скифом, не мог уже остановиться и каждое событие, происходящее с ним, тут же вырывало из далекого прошлого новую красочную картину.
Сиюминутное и прошлое находили где-то в глубинах подсознания точку соприкосновения, переплетались поступками, словами и, упорядоченные слиянием сути своей, вели Александра к новому знанию.
Путь этот определялся все явственнее и он, без удивления принимая такое, с радостью заметил, что когда его из камеры повели к машине, давняя эпоха будто снова ожила и позвала идти.
После осознания наличия постоянного соприкосновения с судьбой Скифа, Санёк излишним вниманием уже не мешал событиям напоминать о себе, принял путь, последовательность образов и, перемещаясь в пространстве, во времени, видел все дальше и больше.
Спецмашина, или, как ее называли постоянные посетители – «воронок», развозящая подконвойных, выехала из тюрьмы, вклинилась в поток уличного движения и вскоре замедлив ход, притормозила у проезда, ведущего во двор здания нарсуда, остановилась, затем медленно двинулась назад, замерла.
Заглох мотор и внутри фургона, где вместе с другими подсудимыми находился Санёк, потух свет. В темноте в такт дыханию красными точками попыхивали спешно докуриваемые сигареты.
– Прибыли, – сплюнув на пол окурок, произнес сосед и безнадежно закончил, – сейчас окрестят.
Снаружи послышались голоса, заскрежетала ручка, используемая вместо ключа, и в утреннем свете вырисовался проем открытой дверцы, повеяло свежесть.
Из-за решетки можно было видеть, что машина вплотную встала к стене и проем выходит прямо в проезд, где до входа в подвал выстроились в два ряда вооруженные солдаты внутренних войск.
Звонкий молодой голос начал повелительно выкрикивать фамилии. Отозвался и вышел первый, второй.
– Скифовский!
– Я-я, – равнодушно протянул Сашок, согнулся, чтобы не задеть потолок жестяной коробки, и начал пробираться к выходу.
Чуть помедлив, спрыгнул на асфальт, и тут же неожиданно расслышал радостный, с оттенками долго удерживаемого в себе рыдания, голос Мариам:
– Шурик!!
Он резко повернулся вправо, туда, откуда раздался зов и сразу, не видя Мариам, выкрикнув имя ее, желая обнадежить, успокоить ее, хотел сказать…, но боль сбила дыхание. Грозный окрик «Проходи!», последовав за ударом в солнечное сплетение, напомнил, что воспринимается он здесь, прибыв с преступниками, как нарушитель закона, кто может крикнуть недозволенное, может напасть, сбежать.
Не скрывая злобы, Сашок гневно полоснул взглядом стоящего перед ним милиционера и, удержав в себе рвущийся наружу крик: «Не смей! Я – такой же, как ты!», стиснув зубы, молча направился к подвалу.
***
«Прошли три мучительно долгих для Скифа часа, когда томление неизвестностью, неопределенностью, наконец, было нарушено стуком железной щеколды: за ним пришли, его повели, ведут…»
***
Прошло не более получаса, когда за Александром пришли и он, в сопровождении конвойных, направился в зал судебных заседаний.
Подошли к дверям. Их раскрыли перед ним.
Санёк решительно, как на ринг перед боем, шагнул внутрь и встал, будто споткнулся: в метре от него на скамье сидела Мариам.
На одной из скамеек, занимающих левую часть просторного с высоким потолком помещения (на противоположной светло-салатовой стене которого, пропуская широкие потоки теплых лучей солнца, блестели чистыми стеклами два окна) празднично разодетые, холодно сверкая златозубыми улыбками, расположились знакомые ему продавщицы. Рядом с ними – трое мужчин в джинсах, сафари и, в сером костюме при галстуке – ревностный блюститель порядка: красноносый Игорек по фамилии, теперь уже известной Саньку, Грязнов. Они только что оживленно переговаривались и теперь, повернув к вошедшему лица, так и замерли с открытыми ртами, угасающими усмешками.
Затих гул голосов.
Оглядев зал, Санёк облегченно вздохнул: с работы и из университета никого не было. Не хотелось, чтобы видели его в роли обвиняемого, а когда оправдают, объяснить все будет легче.
Мариам в легком розовом платье сидела на первой от входа скамье и, мерно покачивая, в нежном объятии прижимала к себе завернутого в синее одеяльце сына. Чуть поодаль от них разместился и сочувственно улыбался Саше Николай.
«Мариам!!!» – плотно сжатые губы Саши дрогнули, сдерживая в себе ликующий возглас.
Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами и молчал.
В первое же мгновенье, как он вошел, взгляды их встретились; встретились и будто объединили обоих: все остальное стало только фоном, далеким и незначительным, а главным, единственным, самым важным и бесценным – была она, Мариам, чувство, сын, единение, встреча.
Он обнимал, целовал, ласкал ее пылающим взором своим, любовался, впервые видя ее матерью. Любовался и восторженные чувства будто озарили его новым знанием.
От лица Мариам, окаймленного волосами, уложенными в волнообразную прическу, от губ алых, от улыбки родной, от глаз огромно-синих, от нее всей исходило невидимое им дотоле свечение.
Да, да, свет прорывался в комнату из окон от солнца и, словно второе солнце, свет излучала его Мариам. Она светилась и лучи эти были видны для него.
Он смотрел на нее растерянно, а чувства, определяя новое знание, выливались в слова и эти слова просились на губы, чтобы слышали все: «Мариам! Ты прекрасна. Ты – мать и красивее нет ничего».
Краткое мгновение столь долгожданной, необычной встречи его с любимой оборвало чье-то бесцеремонное прикосновение к локтю.
