– На-ка, возьми! – Мистер Вермут сует мне крохотный фонарик. – Я его ношу с собой для чтения. Знаешь, где главный выключатель?
– Да, – машинально отвечаю я. – В конце лестницы.
– Аккуратней с шестнадцатой ступенькой, – предостерегает миссис Вермут. – Какая-то тварь прогрызла в ней дыру. Я обязательно считаю вслух, когда спускаюсь. Можешь не спешить. Я пока заварю чайку – расскажешь нам про дом, хорошо? Мы оба с удовольствием послушаем. Верно, Херб?
Херб хмыкает, наверняка с тоской представляя, как одним ударом клюшки отправляет белый мячик в синее флоридское море.
На второй ступеньке я замираю и оборачиваюсь. Если кто-нибудь сейчас закроет дверь, меня не найдут и за сотню лет. После встречи со смертью я отнюдь не стала ее недооценивать – разумеется, она еще вполне может добраться до везучей шестнадцатилетней девчонки.
Миссис Вермут глупо машет мне ручкой.
– Удачных поисков! Видно, вам и впрямь очень нужна эта вещь.
Мой последний шанс на спасение? Что ж, я его упустила.
Шумно, как ребенок, сбегаю вниз по лестнице, перепрыгивая шестнадцатую ступеньку. Внизу дергаю еще одну веревочку – и подвал мгновенно озаряется резким светом флуоресцентных ламп.
Пустая могила. Раньше подвал был местом, где все оживало: здесь стояли мольберты с незаконченными картинами, а на перфорированных панелях висели странные жутковатые инструменты. За занавеской справа располагалась темная комната, проявочная, а по углам пили чай манекены. Мы с Бобби могли поклясться, что не раз видели, как они шевелятся.
В башне из старых коробов хранились нелепые антикварные шляпы, завернутые в папиросную бумагу, свадебное платье моей бабушки (расшитое ровно 3002 жемчужинками) и военная форма дедушки со времен Второй мировой. На рукаве формы имелось круглое коричневое пятнышко – мы с Бобби не сомневались, что это кровь. Мой дедушка был сварщиком, фермером, историком, художником, вожатым, штатным фотографом морга, стрелком-пехотинцем, краснодеревщиком, республиканцем и отъявленным демократом. Поэтом. Все не мог определиться, кем быть, – именно так теперь говорят про меня.
Дедушка настрого запретил нам спускаться сюда без взрослых – и не знал, что мы все равно спускались. Соблазн был слишком велик. Особенно нас завораживал запретный черный фотоальбом со снимками, который дедушка делал на местах преступлений, работая в окружном морге. Молодая женщина с широко раскрытыми глазами и проломленным черепом (весь линолеум на кухне забрызган ее мозгами). Голый утопленник-судья, вытащенный на берег своим псом.
Я смотрю на плесень, жадно пожирающую стены подвала. В больших трещинах, зигзагами исчертивших грязный бетонный пол, цветет черный лишайник.
Никто не любил это место с тех пор, как умер дедушка. Я быстро прохожу в дальний угол и проскальзываю в щель между стеной и угольной печкой, которой почти не пользовались. Что-то легко пробегает по моей ноге. Скорпион? Таракан? Я даже не вздрагиваю. По моему лицу ползало и что похуже.
За печкой совсем темно. Я включаю фонарик, веду лучом по стенке и нахожу закопченный кирпич с красным сердечком – я нарочно его нарисовала, чтобы обдурить братца, когда тот за мной шпионил. Трижды поглаживаю сердечко.
Затем отсчитываю десять кирпичей от красной отметины – сюда маленький Бобби не дотянулся бы. Вгоняю отвертку в осыпающийся раствор и начинаю раскачивать кирпич. Первый вываливается и с грохотом падает на пол. Один за другим я достаю еще три.
Потом заглядываю в дыру, освещая ее фонариком.
Тягучая паутина, похожая на детские рисунки, какие делают на вертящихся листах бумаги. А в глубине – квадратный темный сверток.
Семнадцать лет он ждал меня в тайнике, который я сделала специально для него.
Тесси, 1995– Тесси, ты меня слушаешь?
Он, как и все остальные, задает на редкость дурацкие вопросы.
Я отрываюсь от журнала, который очень кстати оказался рядом со мной на диване.
– Нет. Не вижу смысла.
Нарочно перелистываю страницу – чтобы его позлить. Он прекрасно понимает, что я не читаю.
– Тогда зачем ты пришла?
В воздухе повисает тишина. Тишина – мой единственный инструмент контроля в этой веренице бессчетных психотерапевтических встреч. Наконец я отвечаю:
– Сами знаете зачем. Мой отец так хочет.
Затем, что всех остальных докторов я уже послала к черту. Затем, что мой папа раздавлен горем и я не могу на это смотреть.
– Брат считает, я изменилась.
Лишняя информация. Когда я уже начну учиться на своих ошибках?
Ножки его стула тихонько поскрипывают по деревянному полу – он меняет положение тела. Готовится к прыжку.
– А ты как считаешь?
Предсказуемо. С гримасой отвращения на лице я снова утыкаюсь в журнал. Страницы холодные, гладкие и плотные. Пахнут приторными духами. В таких журналах обычно полным-полно костлявых злых девиц. Вот такую девицу он во мне и видит. За прошлый год я скинула двадцать фунтов. Мышцы почти атрофировались, а ведь я была одной из лучших бегуний школы. Правая нога после третьей по счету операции замурована в новенький свинцовый гипс. Грудь распирает горячий пар ярости. Я втягиваю воздух. У меня одна цель: полностью избавиться от чувств.
– Хорошо, – уступает врач. – Глупый вопрос. – Он, судя по всему, внимательно за мной наблюдает. – Тогда задам другой: почему ты выбрала меня?
Я опускаю журнал. Пытаюсь напомнить себе, что он наверняка сделал для меня исключение – возможно, оказал добрую услугу окружному прокурору. Он редко работает с подростками.
– Вы подписали соглашение, что не станете назначать мне лекарств, публиковать материалы о наших встречах или использовать меня в качестве объекта исследований без моего ведома. Никто не должен знать, что вы принимаете одну из Чернооких Сюзанн. Также вы согласились не применять гипноз.
– По-твоему, я в самом деле не стану этого делать?
– Нет, – огрызаюсь я. – Но я хотя бы разбогатею, если станете.
– У нас еще пятнадцать минут, – говорит он. – Можем провести это время так, как хочешь ты.
– Клево!
Я беру в руки журнал с костлявыми злыми девицами.
Тесса сегодняЧерез два часа после того как я выхожу из дедушкиного дома, Вильям Джеймс Хастингс III приезжает ко мне домой – а живу я в Форт-Уэрте, в бунгало 1920 года постройки с мрачными черными ставнями и без единой округлой или резной детали. За дверями и ставнями – буйство красок и жизни, но снаружи мое жилище совершенно анонимно и непритязательно.
Я впервые вижу этого человека с аристократическим именем, который теперь сидит на моем диване. Ему лет двадцать восемь, и он высокий, под метр девяносто, с длинными руками и большими ладонями. Коленками он упирается в журнальный столик. Вильям Джеймс Хастингс III скорее напоминает профессионального бейсболиста в расцвете сил, нежели адвоката. Кажется, стоит ему взять в руки мяч, от этой мнимой неуклюжести не останется и следа. Бойкий парень. Симпатяга. Если б не большой нос – так вообще красавчик. Вместе с ним приехала женщина в сшитом на заказ белом жакете, черных брюках и рубашке с белым воротничком. Таким нет дела до моды – удобство и профессионализм превыше всего. Короткие светлые волосы. На пальцах ни одного кольца. Коротко подстриженные ногти. Единственное украшение – золотая цепочка с дорогим кулоном… какая-то знакомая загогулина, но что это – так сразу не припомнить. Наверное, она из полиции, зачем явилась – непонятно.
Серый сверток, до сих пор покрытый пылью и древней паутиной, лежит теперь между нами на журнальном столике.
– Зовите меня Билл, – говорит он. – Не Вильям. И уж точно не Вилли. – Улыбка. Интересно, сколько раз он произносил эти слова перед присяжными заседателями? Мог бы что-нибудь поинтересней придумать. – Тесса, как я уже говорил по телефону, мы безумно рады вашему звонку. Удивлены – и очень рады. Надеюсь, вы не возражаете, что я взял с собой доктора Сегер – Джоанну. Нам нельзя терять время. Джоанна – криминалист, которая завтра начнет исследовать останки… Сюзанн. Она хочет взять образец вашей слюны. Чтобы получить ДНК. Из-за нюансов, связанных с возможной потерей улик и фальсификацией результатов, она хотела бы взять образец сама. Если вы действительно настроены серьезно. Энджи и подумать не могла…
Откашливаюсь.
– Я настроена серьезно.
Сердце сжимается при мысли об Анджеле Ротшильд. Опрятная седовласая старушка донимала меня последние шесть лет: она была убеждена, что Террел Дарси Гудвин невиновен, и методично ставила под вопрос все подробности моей истории, одну за другой – и в конце концов пошатнула мою уверенность.
Энджи была святая с бульдожьей хваткой – и немного мученица. Последнюю половину жизни и большую часть наследства она потратила на освобождение людей, несправедливо осужденных штатом Техас. Свыше полутора тысяч заключенных насильников и убийц ежегодно мечтали оказаться под ее крылом, так что Энджи пришлось стать привередливой. Мне она рассказывала, что игра в Бога – необходимость ежедневно решать судьбы людей, отказывая им в помощи, – была единственным, из-за чего она порой хотела выйти на пенсию. Однажды я побывала у нее в офисе (она сама позвонила мне и пригласила встретиться). Он располагался в подвале старой церкви, в весьма неблагополучном районе Далласа, который славился в первую очередь высоким уровнем смертности полицейских. Энджи рассудила так: если ее клиенты не могут позволить себе погреться на солнышке или забежать за чашечкой кофе в «Старбакс», то и она не должна себе это позволять. Компанию ей составляли кофеварка, три профессиональных адвоката – у каждого из которых была другая, более высокооплачиваемая работа – и несколько студентов юридических факультетов, желающих бесплатно практиковаться под ее руководством.
