Билл все еще в моей спальне. Он отправляет Джоанне длинное сообщение – видимо, не хочет разговаривать с ней при мне. Когда мы выходим на улицу, она уже собирает в пробирку образец пестрой земли из-под цветов. Подвеска-загогулина, мерцающая на солнце, задевает лепестки рудбекий. Я по-прежнему не могу вспомнить, что это за символ… Что-то религиозное, должно быть. Древнее.
– Помимо местной земли, под цветами мог остаться субстрат для горшечных растений, семена из хозяйственного магазина… Да мало ли что. Но вы все равно должны вызвать полицию.
– И пожаловаться, что кто-то сажает у меня под окнами цветочки? – Вообще-то я не хотела язвить, как-то само собой получилось.
– Это незаконное проникновение на частную территорию, домогательство и травля. Совсем необязательно, что здесь поработал убийца. Любой мог прочитать о вас в газете. – Вслух Билл об этом не говорит, но я-то понимаю: он сомневается в моем психическом здоровье. И надеется, что у меня в запасе есть еще какие-нибудь улики или соображения, способные укрепить веру судьи в невиновность Террела. В глубине души Билл наверняка подозревает, что я сама разбила эту клумбу.
Что ему рассказать, а о чем лучше помалкивать?
Я делаю глубокий вдох.
– Каждый раз, стоит мне вызвать полицию, потом об этом говорят в Интернете. Мы получаем письма, звонки, угрозы в «Фейсбуке». Иногда подарочки на крыльце находим. Печенье. Собачьи какашки. Печенье из собачьих какашек – надеюсь, что только из них. Любой такой инцидент превращает школьную жизнь моей дочери в ад. Несколько лет мы прожили в покое и счастье – и теперь казнь опять все взбаламутила. – Именно по этой причине я снова и снова и снова говорила Энджи «нет». Отметала любые закрадывавшиеся в душу сомнения. В конце концов я сумела понять Энджи, а она сумела понять меня. «Я найду другой способ», – пообещала она.
Но Энджи ушла.
А он стоял под моим окном.
Я стряхиваю с лица что-то легкое, невесомое. Уж не того ли паука, что ползал по мне в дедушкином подвале? Вспомнив, как я вслепую шарила рукой по черной стене, я начинаю заводиться.
– Видели бы вы свое лицо! Смесь жалости, беспокойства и крайне неприятной мне убежденности, что обращаться со мной до сих пор следует как с травмированным подростком. Сколько себя помню, люди всегда на меня так смотрели. Представляете, как давно я держу оборону? И пока мне это отлично удается. Я теперь счастлива. Я уже не та бедная девочка. – Поплотнее запахиваю на себе длинный коричневый кардиган, хотя щеки ласково греет зимнее солнце. – С минуты на минуту вернется домой моя дочь, и я бы не хотела, чтобы она вас видела. Сначала мы с ней должны все обсудить. Она пока не знает, что я вам звонила. Ей нужна нормальная жизнь.
– Тесса… – Джоанна делает шаг навстречу и замирает. – Я все понимаю.
В ее голосе такая ужасная тяжесть. Я понимаю. Бомбы падают раз-два-три на дно океана.
Я вглядываюсь в ее лицо. Морщинки, выбитые чужим горем. Зелено-голубые глаза, повидавшие на своем веку столько боли, сколько мне и не снилось. Джоанна не просто ее видела – чувствовала ее запах. Трогала. Дышала болью, когда она пеплом летела с небес.
– Правда? – тихо спрашиваю я. – Надеюсь. Потому что я приду на эксгумацию.
За гробы платил мой папа.
Джоанна потирает пальцами подвеску, словно это крестик.
И тут до меня доходит. В ее мире это тоже священный символ.
На шее Джоанны висит двойная спираль из чистого золота.
Винтовая лестница жизни.
Спираль ДНК.
Тесси, 1995Прошла неделя. Сейчас вторник, ровно 10 утра. Я вновь сижу на пухлом диване в кабинете психотерапевта, но на сей раз с компанией. Оскар ободряюще трется носом о мою ладонь, затем настороженно садится на пол рядом. Мне купили его на прошлой неделе, и я всюду беру его с собой. Никто не возражает. Оскар, милый и храбрый, вселяет моим близким надежду.
– Тесси, суд через три месяца. Через девяносто дней. Моя главная задача на данный момент – подготовить тебя эмоционально. Я знаю адвоката подсудимого – он настоящий профи. И работает еще лучше, когда сам убежден в невиновности подзащитного. Как в нашем случае. Ты понимаешь, что это значит? Он не даст тебе спуску.
На сей раз мой врач не ходил вокруг да около.
Я сижу, сложив руки на коленях. На мне короткая плиссированная юбка в синюю клетку, белые кружевные чулки и черные сапожки. Я никогда не была паинькой-отличницей – несмотря на золотисто-рыжие волосы и веснушки, которые мой очаровательно старомодный дедушка называл волшебной пыльцой фей. Сегодня меня наряжала Лидия, лучшая подруга. Она зарылась в мой захламленный шкаф, потому что больше не могла смотреть, как я одеваюсь – с полным безразличием к сочетанию цветов или фасонов. Лидия из тех немногих людей, которые никогда не поставят на мне крест. Сейчас она черпает вдохновение в фильме «Бестолковые»; я его не видела.
– Хорошо, – говорю я. В конце концов, это одна из двух причин, заставивших меня прийти. Мне страшно. С тех пор как полиция схватила Террела Дарси Гудвина во время его «гигантского завтрака» в закусочной «У Денни», я считаю дни, как горькие таблетки. До суда осталось восемьдесят семь дней, не девяносто, но я не поправляю врача.
– Я ничего не помню, – твержу в который раз.
– Уверен, что прокурор уже говорил тебе: это неважно. Ты – живая улика. Невинная девочка против омерзительного чудовища. Поэтому давай начнем с того, что ты помнишь. Тесси… Тесси? О чем ты сейчас думаешь – в эту самую секунду? Выкладывай… и смотри на меня, хорошо?
Я медленно выгибаю шею и обращаю на него два замшелых серых болота.
– Помню, как ворона пыталась выклевать мне глаза, – отвечаю безразлично. – Вот скажите: какой смысл на вас смотреть, если я все равно не вижу?
Тесса сегодняНа самом деле это уже третья могила. Две Сюзанны, останки которых сегодня эксгумируют на кладбище Святой Марии в Форт-Уэрте, – его давние жертвы. Он выкопал их из первого тайника и затем бросил в поле вместе со мной, точно куриные кости. Всего нас было четверо. Я лежала на девочке по имени Мерри Салливан, которая к тому времени была мертва уже больше суток. Однажды я подслушала, как дед сказал моему отцу: «Дьявол выгребал сор из углов».
Полночь. Я в трехстах футах от могилы, подлезла под заградительную ленту и прячусь за деревом. От кого, черт возьми, они загораживаются среди ночи, кто ходит по кладбищу в такой час? Оказывается, я хожу.
Над двумя могилами воздвигли белую палатку, и она светится изнутри бледным светом, словно бумажный фонарик. Людей собралось куда больше, чем я ожидала. Билл, конечно. И окружной прокурор, которого я узнала по фотографии в газете. Рядом с ним какой-то лысеющий дядька в плохом костюме. По меньшей мере пять полицейских и еще пять человек в инопланетных скафандрах из «тайвека». Они то заходят в палатку, то выходят из нее. Среди них должна быть и та криминалистка. Подобные дела могут сделать человеку карьеру.
Знал ли репортер, писавший некролог Энджи, что его слова сумеют раскачать проржавевший рычаг правовой системы? Создать небольшой, но заметный информационный повод в штате, где ежемесячно казнят несколько людей? Изменить мнение судьи, который дал добро на эксгумацию и теперь думал, не назначить ли слушание о пересмотре дела? Заставить меня взять трубку и сделать звонок?
Человек в костюме внезапно разворачивается, и я успеваю разглядеть белый квадратик у него под подбородком – священник. На секунду к моему горлу подступают слезы. Удивительно, с каким уважением полиция отнеслась к этим двум девушкам, чьи имена до сих пор неизвестны. Казалось бы, ни единого репортера и свидетеля в округе – а они даже священника пригласили.
От девочек, которых сегодня эксгумируют, остались одни кости уже тогда – восемнадцать лет назад, когда нас бросили в канаву на пшеничном поле. Я была едва жива. Говорят, Мерри умерла по меньшей мере за тридцать часов до этого. Когда до нас наконец добрались полицейские, ее тоже обглодали почти до костей. Я пыталась ее защитить, изо всех сил пыталась, но в какой-то момент потеряла сознание. Я и сегодня порой слышу оживленную трескотню полевых крыс. Только мои близкие об этом не знают. Пусть лучше думают, что я ничего не помню.
Врачи говорят, я выжила благодаря сердцу. У меня с рождения медленный пульс. Прибавьте к этому крепкое здоровье – я была одной из лучших барьеристок страны в своем возрасте. Днем, когда я сидела за уроками, ела гамбургер или красила ногти, мой пульс не превышал тридцати семи ударов в минуту, а ночью, во время сна, и вовсе снижался до двадцати девяти. К сведению: средний пульс у подростка – семьдесят ударов в минуту. У папы была привычка в два ночи просыпаться и проверять, дышу ли я, хотя известный хьюстонский кардиолог велел ему спать спокойно. Да, мое сердце – редкий феномен, как и моя скорость. В школе мне прочили участие в Олимпийских играх, называли меня Огненной Фурией – из-за цвета волос и взрывного темперамента.
