За всеми разговорами в духе «роман – не роман», как правило, стоят вовсе не поиски новых форм, готовность откликнуться на них, а просвечивает мысль о некоем «правильном» жанре, о чем-то «должном», «каноническом». Но под это понятие наше читательское сознание подводит нечто привычное для него, удобное и понятное. Мы все, так сказать, заряжены на романные ожидания, настроены на них всем существом, хотя избегаем себе в этом признаться. Ведь если не роман, то – что?
На этот вопрос можно ответить одним, тоже вопросом. Случалось ли вам ехать в поезде ранней солнечной осенью, когда за окном мелькают поляны, перелески, золотые и багряные рощицы, деревеньки, а порой и жанровые сценки? Пейзажи, один пронзительней другого, которых мы, скорее всего, так никогда больше и не увидим? Разве не оставляет все это глубокий след в душе? И разве мимолетность не делает увиденное еще более дорогим и ценным? Ведь чем неповторимее, тем глубже след! «Звените же, свирели тишины/, Чем вы неслышней, тем душе слышнее!..»
Пройдет время, и все материальное потускнеет в нашей памяти, потеряет смысл и ценность. Останется лишь самое неуничтожимое – бесплотная, но готовая принять новые формы, сияющая, вознесенная из тьмы и сени смертной к солнцу, свету, звездам, вечно юная душа. Исполненная мудрости бытия и все-таки открытая новым впечатлениям, которых она вечно жаждет, как и любви, по тому же Божественному закону. Тем же, кто остается на земле, нужно помнить о том, что дверь в небеса пусть и не распахнута настежь, но все-таки всегда приоткрыта.
Пролог
Душа томится, и печальЕще до жизни овладелаВсем сумраком ее непроявленным —Противится, казалось, воплощенью.В забвении часы свои влачилаТы без надежды, свет дневнойТебе не мил – среди тенейБез счета дни твои мерцали.Теперь – не медли! Час – настал,Твой выпал жребий!Уж близятся родные голосаПолей и предков, берез, погостов,Проселочных дорог разбитых,Осенних вечеров…Когда земля, уставшая от взрывов,Зальется тишиной и ветер предвечернийНа миг утихнет, ты на невидимых крылахСкользни из поднебесья, Божьим дуновеньемВ земной юдоли след свой прочерти.О, гул глухой далекой канонады!– Вернись же, сладостный тот миг!О, ветреный тот вечер!– Утихни, ветер, вновь, как и тогда!О, тайна тайн, мучительнейший крик,Начало всех дорог, граница несуществованья!Зеленой лампы свет, и первый плач,И слабый плеск волны, и дом у озера.
Начало жизни…
Глубокая ночь в центре Москвы. Тихо играет маленький приемник. Одиноко и тоскливо в огромном городе душной ночью. Бегут, захлебываясь от восторга и плача, перебивая друг друга в быстрой речи, спешат сказать что-то друг другу скрипка, альт, виолончель. Уже давно погасли одно за другим большие окна в доме напротив.
А комната, которая до боли знакома самой себе, тоже не спит и вспоминает былые дни, когда тоже было лето, стояла такая же жара и молодые бабушка и дедушка сидели за круглым столом с вышитой скатертью, а с ними еще несколько мужчин и женщин – таких же молодых. Мужчины были в белых рубашках и сетках, а женщины в ситцевых платьях, и висящий на стене огромный красный ковер, сегодня пыльный и изъеденный молью, горел под ярким солнцем, а из того же маленького, тогда только что купленного репродуктора звучала бодрая, простая музыка, и все вокруг было так же солнечно, бодро и просто.
Если кто-то из сидящих за столом захотел бы спуститься по широкой лестнице с чугунной решеткой и старинными перилами, толкнуть застекленную наполовину дверь – неназойливое напоминание о пристрастиях рубежа веков к растительным орнаментам – и оказаться в узком ущелье двора, то взору предстал бы худощавый бритый точильщик-татарин, со своим педальным инструментом, напоминающим швейный зингер. Приглядевшись, он увидел бы, как летят бледные искры из-под ножа, ласкающего шероховатый диск. А справа, в проеме длинной овальной арки, мелькнул бы кусочек Садового кольца, с нечастыми тогда машинами, с чудом уцелевшим зеленым островком посередине – остатком обширных некогда садов, давших имя кольцу.
Когда, много лет спустя, он возвращался в этот двор, тайком брался за ручку двери, поднимался по знакомым стертым ступеням к другой – высокой, старинной двери, с древним поворотным звонком, ведущей в квартиру, где теперь жили незнакомые ему люди, а потом нехотя спускался, и тугая дверь тихо всхлипывала и закрывалась со знакомым, тысячу раз слышанным стуком, которому вторило тихое дребезжанье стекол, сердце сладко сжималось: казалось, что этот приход – последний и захлопнулась дверь не в подъезде, а за самой жизнью, которая почему-то ушла, в которой прошло все самое дорогое, а если и осталось что в ней – так это вспоминать, до боли, до плача, до черных мешков под глазами.
1
Есть лишь одно: неожиданно яркий свет из незнакомого до того окна, властно привлекший взор полуторагодовалого ребенка, в третий раз в жизни пытающегося пройти несколько шагов. Вот наконец это удалось ему, он сам вышел в другую комнату, он стоит пошатываясь, счастливый. Он превозмог страх, перед ним открылись дали – пока что другой комнаты, но ведь за ней, он знал это твердо, лестница, двор, улица, а далее, если миновать еще несколько таких же улиц, – бесконечные просторы, бескрайние поля. И дороги, дороги, бегущие среди полей, и все это теперь доступно ему. Он был уверен, что все, все теперь будет хорошо и долго-долго счастливо. Чувство это было невероятно серьезно и чисто, ибо для этого чувства и таких же дел и была задумана Богом душа человеческая, и душа эта не успела устать, истончиться, истереться о жизнь, она лишь в меру отделилась от мира ради того, чтобы осознать себя, и являла пока чудесное, задуманное Всевышним единство с миром.
Этот кусок дубового паркета в московской коммуналке, который надо было преодолеть, потом часто вставал перед глазами. Первая серьезная победа, начало пути! И – воистину огромно было поле жизни, в котором стоял освещенный солнцем ребенок!
Да и возможно ли было тогда охватить воображением всю страну будущего – разве может путник, еще не переваливший первого холма, вообразить себе целую горную страну, со всеми хребтами, вершинами, долинами, тысячами рек, озер, селений и городов? Со всеми утрами, вечерами, со следами в памяти, хранящей голоса родных, прикосновения их рук, с ворохом солнечных пятен посреди листвы, с луговыми туманами и ароматами летних полей после теплого ливня, когда, впервые в этой жизни, бегаешь босиком по траве и отплясываешь дикий танец в теплой глине на дороге, с вечерними запахами резеды и левкоев, с ночными – июньских пионов, на которые падает полоска из освещенного приоткрытого окна веранды, с вечерними звуками с танцплощадки, со всеми дорогими памяти мгновеньями, молчаливо-пронзительно кричащими о бесконечной надежде, о бесконечной любви ко всем?
Ребенок своим быстрым, наивно-утонченным умом знает, что этот миг, радости или грусти, даже сильнейшей, – ничто по сравнению с вечностью, которой он обладает и в которой, по его вере – та же любовь, неисчерпаемые возможности встреч, дел, впечатлений. Он строит будущее по образу счастливого (дай-то Бог!) прошлого – и ведь правда, столь многое уже было. А там, за горизонтом, все будет только расширяться, там – нескончаемый полет, дайте вот только сделать первый шаг, вот он уже сделан, и еще, и еще…
Каждый день, несмотря на неизбежные огорчения, был как цветущий луг, и он шел по нему, поддерживаемый счастливым, оберегаемым другими прошлым, с верой в неисследимо прекрасное, непохожее на жизнь других людей будущее. Порой чувствовал себя, в фантазиях, первым и чуть ли не единственным человеком на еще юной земле, его владения простирались во все стороны, на неисчислимое множество часов, дней, годов, он был всюду, всегда и – в центре всего.
Разноцветная, драгоценная, сверкающая роспись северного сияния загорелась однажды как знамение над его головой – зубцы его, как молнии поражавшие полчища невидимых врагов, запомнились Илье – еще в Карелии, и стали пусть и мистической, но твердой опорой его уверенности в успехе предстоящего ему бытия.
К чуть более ранней эпохе относились: запахи овчинных полушубков, силуэты пахнущих табаком и холодом военных в портупеях, какие-то переезды в машинах, поездах, санях, выходы, после закутывания в одеяла, в сени, на крыльцо, усаживание в очередной возок или кабину, снежные равнины, леса, свет фар на еще недавно фронтовых дорогах – луч выхватывал из ночи то лисицу, то зайца, то, как особую редкость, серого хозяина лесов; после – согревание воды на всех мыслимых печках, купание в бесконечных тазах, корытцах, блаженные минуты закутывания в простыни, несение в постель, засыпание, уютность, защищенность среди тревоги и разрухи и любовь – море ее! Какое это было дивное, пробирающее до нутра блаженство, и страшно было подумать, что этого могло не быть. Но если это – есть, и есть, казалось, вопреки всему, значит, это не случайно, просто так, и устройство мира таково, что просто не может не быть его – Ильи! С этой счастливой мыслью – снова бросок в сон, безмятежный, сладостный. И снова, по пробуждении, дороги. Иногда – разбитые дома, развалины, брошенная техника – и резкая отметка младенческой памяти о необычности увиденного. Отсюда позже – странный трепет в душе от старых фильмов, где действие развивалось на фоне, хотя бы и бутафорских, развалин.
