Итак, вперед, в Детство, к размеренному тиканью ходиков на кухне – с гирькой, цепочкой, жестяным маятником, стреляющими глазами кошки. К синему с золотым тиснением тому Фаррара «Жизнь Иисуса», вывезенного из садов г. Верного, который по складам читала тетя Лина, богобоязненная и опрятная няня Ильи, тихая, как церковная лампадка. К Данте – его «Ад» лежал частенько, в пару к Фаррару, на аккуратно расстеленной газете в ее комнатке, где любил сиживать Илья, разглядывая запечатленные на гравюрах Доре мытарства грешных душ. Изредка они рассматривали, осторожно перелистывая огромные страницы, драгоценное «Слово о полку Игореве» с рисунками палехских мастеров. Илья разглядывал всадников, мчащихся на грозно поднятые пики, подсчитывая шансы сторон, а тетя Лина разбирала, совсем уж медленно, загадочный старославянский текст. Муки дантовских грешников зримо предупреждали о грозящих опасностях земной жизни, хотя и нелегко было соотнести одно с другим: ужасы вечных мук явно не соответствовали провинностям известного ему списка. Наибольшую проблему являла собой история Франчески, где абсолютно невозможно было понять, в чем же, собственно, состояла ее вина – не в чтении же книги о рыцаре Ланчелотте! То, что провинность была как-то связана с Паоло, было несомненно, но дальше ниточка обрывалась.
Вообще же волновавшие в те годы Илью проблемы вовсе не отличались простотой, скорее напротив. Одной из них была загадка бесконечности, особенно часто всплывавшая при обозревании небесной тверди. Ибо кто лучше расскажет душе о бесконечном, о других мирах, как не сонмы звезд, населявших небосклон?
Множество раз рассматривал он из окна или с берега реки ночное звездное небо в восьмикратный, оставшийся с войны цейсовский бинокль. Количество звезд неизмеримо возрастало, да и ранее видимые становились крупнее, миры их обнаруживали, даже при небольшом увеличении, удивительное строение и занимательные подробности, которым он не мог найти ни объяснения, ни даже названия. Но и не было нужды в теориях, чтобы – просто – мечтать. Чаще звездное небо связывалось у него не с цейсовским биноклем, так чудно пахнущим настоящей кожей добротного футляра, а с узким следом от детских санок, когда он переворачивался, лежа на спине, и далекое звездное небо менялось местами с близким, искрящимся в свете фонарей снегом. Склон круто уходил вниз, в светлую черноту пространства над замерзшей рекой; совсем уж густой черной полосой был обозначен таинственный лес, из недр которого несколько раз в году взвивались вместе с легким дымком разноцветные снопы праздничных салютов, – казалось, так будет всегда, и через сто, и через тысячу лет. Три раза в году он прижимал лоб к черному стеклу – осенью оно было холодней, чем в мае, – вглядывался в распускающиеся и опадающие букеты.
Мир по обе стороны черного стекла был устроен прочно, основательно, правила его были точны и справедливы, как команды физрука в казавшемся огромным холодном гимнастическом зале. Жизнь внешняя, вне дома, казалась строга, значительна, она, можно сказать, холодно обнадеживала. Будни, праздники, державное ущелье Можайки пятидесятых годов – во всем была мощь почти вселенская, дающая опору, окрыляющая – но и карающая. Он помнил и учения сотен конников на Смоленской площади, и загадочную вереницу танков в неурочное время в июне пятьдесят третьего – теплый пасмурный июньский денек, и до чего же здорово было глазеть на эти колонны под сопровождение сотен урчащих моторов!
Да, так было: если строй – то парадный, если оружие – то сверкающее на солнце, грозное, карающее, если зори – то алые. Даже черный хлеб возле булочной с огромными стеклами, где он поджидал свою няню, любуясь капелью и голубым мартовским небом, был особый – какой-то сверхсвежий, с невозможно вкусной ароматной корочкой. Все вокруг тогда казалось сработанным на века, наподобие гранитных цоколей новых зданий вдоль Можайки.
Главное же чувство, разлитое, казалось, в пространстве, исподволь объединявшее всех, состояло в сознании устойчивости, разумности всего миро-жизненного устройства. Тысячи проявлений подтверждали роль ребенка в семье, роль семьи в стране, роль мира, где главной была его страна, во Вселенной. Ведь давно доказано и опытом подтверждено, что не может не быть лучшей в мире страна, основанная на самой совершенной во всей мировой истории идее, управляемая самым лучшим и гениальным человеком на Земле (рядом с которым было место только трем другим, чьи силуэты чуть дольше продержались на утренних шелковых знаменах). И разве можно тут спорить или сомневаться в этом?
Это была нежная любовь к заботливому, справедливому, строгому Отцу, и Он был – второй, общий для всех Отец (а для многих и первый, поскольку, по слову поэта, «немногие вернулись с поля»), связующий жизнь каждого с жизнью страны, как жизнь листьев связана с жизнью дерева и всего леса, с космосом, Защитник всезнающий, всемудрейший, много выше всех живущих, равный жизни звезд, небожитель, закаленный в горниле революций герой, спасший страну.
Поэтому и звезды в ночном небе над Москвой-рекой (говорилось: Москварекой), в жизни которых счастливо принимали участие и Кант, и Бетховен (кто же не помнит знаменитого: «Звездное небо над головой и моральный закон во мне», как и медленной части Патетической сонаты!) – они тоже, казалось, светили не без участия, а может, и благодаря Отцу – тут императив был как нельзя более уместен.
Но более других терзала Илюшу совсем, казалось, простая мысль: а что же там, за этими звездами, если пойти по прямой еще дальше, далеко и никуда не сворачивая? Задавался вопрос многим, но ответа настоящего не было ни от кого, во всех ответах чувствовался либо изъян, либо отговорка. Этими ответами звезды не удалялись, размышления эти поневоле приближали его к той высокой, грандиозной и жуткой жизни; вопрошающий, пусть и малой частицей, но приобщался к их сонму. Размышления эти, однако, не имели исхода, проблема, внешне простая, была ему явно не по силам, и нагулявшийся во дворе Илья возвращался домой, к своим трем лыжницам на стенном коврике, так славно скользившим который уже год по склону между елками.
Звезды же сияли, сияли в первозданной чистоте, в тогда еще чистом московском воздухе, в бархатной ночи. Сияли они и летними дачными вечерами, сияли и в весенние хрусткие ночи – санки ломали пустые лужи, скользили по крупнозернистому снегу.
Владимир Набоков сказал как-то одну важную вещь – о дворянских детях его поколения, которым судьба, в преддверии грозных перемен, отпустила, и с избытком, счастливую возможность наслаждаться миром, одарив их редкими впечатлениями. Что-то похожее, пусть и отдаленно, произошло и с детьми поколения, как его несколько высокопарно, но, по сути, абсолютно верно величал, официоз строителей, победителей, а затем снова строителей разбитой, разрушенной страны. Вообще же так уж получилось, что Набоков, как несравненно более сильный и опытный игрок, к тому же заблаговременно развернувший свои боевые порядки, давным-давно и, разумеется, вовсе того не желая, изящно обобрал детство нашего героя. Пусть лишь в кое-каких частностях – но ведь каждая деталь из того мифического времени воистину драгоценна.
Взять хотя бы такую безделицу, как белые карандаши в наборах. Рефлексии по их поводу в нашем случае было предостаточно. В одном из наборов их было целых два. Тут даже тонкий эстет озадачился бы. Смысл, разумеется, был в их сравнении. Ставились тщательные опыты с целью выявить что-то похожее на серые или розовые оттенки. Затем приходила мысль более счастливая – о наложении белых цветов на другие, о раскраске цветной бумаги. Но значимых различий выявить не удавалось, удвоенность белого цвета так и осталась загадкой.
Или, к примеру, сосновые иглы под велосипедными шинами. Уж кто-кто, а Илья многое мог бы рассказать о велосипедной езде и всем с нею связанном. Начать хотя бы с тяжелого, огромного как дромадер, блистающего никелем и многослойной краской, с зеркалами, ручными тормозами, звонком, роскошным фонарем с целой динамо-машиной, шелковой сеткой с тысячью крючков (вещь была куплена для матери) немецкого велосипеда – он до сих пор помнил запах нового кожаного седла и то, как однажды он, встав по недостатку роста на педали, покатился, быстро ускоряясь, по узкой лесной тропинке вдоль края лесного оврага под ободряющие возгласы родных. В душе не раз слагались тихие гимны во славу этого средства передвижения, дарующего независимость и стремительную бесшумность, чуть ли не парение над толпой, над миром. Гимны эти всякий раз звучали, когда он, много позже, мчался то в Серебряный Бор, то бесконечными проселочными дорогами по Эстонии, Латвии, Подмосковью, – а дай волю, так заглотал бы и евразийские пространства длиной в железную дорогу Москва – Ташкент и далее, сколь хватит сил, до самых до окраин.
Еще деталь – багровые глыбы в разгоряченной голове больного ребенка. Через несколько дней – чарующая душу слабость и легкость, белый свет дня сочится под усталые веки, льнет к еще не оправившемуся от болезни телу. Но это – через несколько дней, а пока вечерами – прикрытый бумагой оранжевый абажур лампы, и жаль себя безумно, и хочется, еще и еще, этих заботливых интонаций родных голосов, этих прикосновений, этой любви. Когда уходил любимый дедушка, с которым можно было сыграть в шахматы (было подозрение, что он нарочно проигрывал, когда Илюша болел, – о, сегодня он отдал бы полжизни за одну такую партию), то снова можно было следить за тенями на потолке от перемен с затенением, ждать прохладных милых ладоней, прикасающихся к горячему – все еще – лбу, прислушиваться к звукам участливых тихих речей, казалось, то ли отлетающих куда-то, то ли уводящих в горячий туман забытья. Цифры на градуснике иной раз становились угрожающими, но тем значительней становился ритуал, в котором участвовал он, Илья. И он спокойно отмечал разницу ощущений от температуры, когда уже было за сорок, в надежде, что это знание будет полезно, – не ему, так другим – и желал еще большей температуры, чтобы ощутить, несколько эгоистически, еще большую любовь. Но жар и усталость от него путали мысли, и он, разметавшись по кровати, задавленный багровыми глыбами, проваливался под утро в тяжелое забытье.
