Дыханьем наполняя сразу
Его гремящее нутро.
И птичий свист летит за нами.
У летней жизни нрав простой:
Глядит весёлыми глазами,
Играет в зелени густой.
Поймёшь – и ничего не надо.
Всё дальше, дальше
налегке…
И обаяние распада
В уже осеннем холодке.
ВЕНЕЦИЯ
1
Мысль об иной – быть может, лучшей – жизни,
Которую сей город воплотил,
И гордость, и любовь к своей отчизне,
И предрасположение светил.
Нет ничего красивей этой смерти,
Как будто сам Творец нарисовал
Роскошный праздник: не пугайтесь, верьте,
Жизнь после смерти – тот же карнавал
И свет в окне старинного палаццо.
Ты хочешь знать, что может быть внутри?
Всё можно вспомнить, если постараться, -
Лишь стёкла разноцветные протри.
Чьи тени прихотливо оживают? -
Когда зовёт невидимый звонарь
Смотреть, как вечерами зажигает
Венеция волшебный свой фонарь.
2
Наполненная колокольным гулом дымка,
Скользящая гондола-невидимка
По отражению дробящейся луны…
Вода есть время; и покуда сны
Ещё способны удержать что-либо,
Сквозь сумерки – со стороны залива -
Венеция мерцает красотой.
И Божий дух несётся над водой.
IN VINO VERITAS
Здесь много песка, жара и вино сангрия.
В основу пейзажа положена симметрия,
Сближающая тех,
кто друг друга ищет.
Накатывают волны, и ветер свищет.
Я осталась не пойманной
в каталонские сети:
Одинокая рыба качается в лунном свете.
Торичеллиева пустота объяла её настолько,
Что воды утекло и не помню
сколько.
Я все мысли свои адресую тебе. И что же -
Как прямые лучи
они обжигают кожу.
Здесь усталость, свобода,
неверность и вера – другие.
Я являю собою ярчайший пример мимикрии.
Мне до счастья – глоток.
Два глотка – до смертельной кручины.
А действительность с вымыслом, впрочем,
и неразличимы.
Запах женственных мидий,
лениво залив огибая,
Не слабеет к утру… И звезда распласталась морская.
И другая звезда
в пустотелой космической стуже
Узнаёт в ней себя,
свой прообраз земной, неуклюжий.
* * *
На море дождь. И поплавок ныряет
И падающих капель измеряет
Пробег. И глубину.
Просвечивают узкие песчинки,
В себя вбирая вспышки-невидимки,
Шуршат по дну.
Солёный ветер залепляет уши,
Зубрит латынь, смиряет натиск суши,
Слоит волну.
Улитка-день за палец месяц водит,
Одно в другое сонно переходит,
Крючок – в блесну.
* * *
С собой закончишь разговоры.
На видимую часть земли
Привычные об эту пору
Глухие сумерки легли.
Как можно жить с такой тоскою,
С такой неволею души -
Когда бессмысленной рукою
Ломаешь все карандаши,
Когда дышать – уже отвага,
Когда о смерти думать лень;
Ты, как бездомная собака,
По дому бродишь целый день
И плачешь, привалившись к двери,
Пока вас ночь не разлучит…
Не потому что ты не веришь,
А потому что Бог молчит.
* * *
И вот я бодрствую меж облаком и пеплом.
И помню всё, что следует забыть.
Во мне привычка вредная окрепла:
Любить тебя сильней, чем не любить.
Тупая боль, она умеет длиться
Гораздо дольше, чем сама болезнь.
Забыть тебя – как заново родиться.
(Или в ушко игольное пролезть.)
Став, в сущности, твоим автопортретом,
Замкнулся давний круг с недавних пор…
Распорядись получше этим бредом,
Разглядывая зеркало в упор.
Там человек, другой, пальто снимает,
Закуривает молча, водку пьёт.
Он ничего в тоске не понимает.
Он из неё себе верёвки вьёт.
* * *
И подумаешь: вот ты свободен,
Хоть, как стебель, надломлен и сник.
Но, наверное, Богу угоден
Даже слабый Его черновик.
В тишине растворяясь бессонной,
В полудрёму скатясь, в полуявь,
Вдруг почувствуешь взгляд благосклонный…
Только луч вертикальный направь.
* * *
Но всё свободней льётся шум деревьев,
Их лёгкие весной заражены.
Не спят дома и тени от дверей их,
И голоса как будто бы слышны…
Когда в игре – высокой и опасной -
Сойдутся вдруг небесные пути
И линии судьбы проступят ясно,
Для нас они невидимы… Почти.
* * *
Татьяне Кузовлевой
Когда новогодняя ёлка
Последнюю снимет серьгу,
И тонко чернеют иголки
На хрупко-крахмальном снегу,
И утром как будто приснится,
Что свет расширяется вдаль, -
Зима начинает двоиться -
И перетекает в февраль.
И в счастье впадаешь, как в детство,
И, сделав горячий глоток,
Забыв потеплее одеться,
С коньками летишь на каток.
Не чувствуешь лёгкие ноги.
(Ничто ещё не решено!)
Скользить по зеркальной дороге
Таинственно, страшно, смешно…
* * *
Всё чаще и всё бессвязней
сквозь сны проступает детство -
И память выносит на берег
сокровища и скелеты.
И потолок прожигает -
от света некуда деться -
Горящая чёрная точка,
которой в помине нету.
И, делая жизнь короткой,
упрямо плывут за нами
Все гулкие детские страхи,
захлебываясь и спеша.
Мой дом безутешно болен
нехрупкими этими снами…
Такие странные тени
отбрасывает душа.
* * *
Памяти отца
Мы всё ещё отбрасываем тени,
Сквозь прошлое пытаясь посмотреть.
Есть право выбора
меж этими и теми,
Единственное право – умереть.
А глубина негаснущего неба?
А гром беззвучный среди бела дня?
Ты есть, ты был, когда-то были, не был…
Мой бедный, бедный,
слышишь ли меня?
* * *
…покой нам только снится…
А. Блок
Сбившись в кучу, ели
Никого не ждут.
И метут метели,
Без конца метут…
А на повороте,
Где река видна,
Замечтавшись вроде,
Ель стоит одна.
Сквозь её иголки
Холод не проник.
Звёзд упало сколько
Ей за воротник?
Пусть её под вечер
Заметёт ещё.
Растревожит ветер,
Растолкав плечом…
Только ей важнее -
Скрытое от глаз.
Сны зимой страшнее
И длинней в сто раз.
* * *
Легко сказать – убить Левиафана!
Откроешь дверь – там нету никого.
Лишь вдалеке играет фортепьяно,
И чьи-то гости слушают его.
Пыльцою жёлтою забрезжит свет вечерний.
Вот-вот планеты выстроятся в ряд.
Прорви, прокашляй этот воздух чёрный -
Пока навылет лёгкие болят…
И станет страх покоем отрешённым,
И будет сон спокоен и глубок.
Но должен мой двойник умалишённый
Разматывать, разматывать клубок
Тоски и смуты, смуты и разлада…
Фонарь качается, мигая, на столбе.
Ведь говорили старшие: не надо
Приваживать чудовище к себе.
ФОТОГРАФИЯ
К.
Нам с тобой ни шагу
назад не сделать…
До последней точки,
до строчки белой
На твоей рубашке
(твоих объятий!),
До размытых солнечных
ярких пятен,
Навсегда застывших
на снимке старом, -
Ничего не зря,
ничего не даром.
Остаётся всё…
Только мало значит.
Кто опять стоит на ветру
и плачет?
Слишком много света
в дали бессрочной,
В этот снимок впечатанной
так же прочно.
* * *
Клюнешь меня в ключицу,
Пробормотав: «Пока!..»
Зимнюю красную птицу
Видно издалека.
И никому не больно,
Нечему тут болеть…
Свиделись – и довольно,
Что нам себя жалеть.
Мчится как сумасшедший,
Снег набирает в рот,
Будущий и прошедший,
Сбывшийся Новый год.
Ветер по веткам шарит,
Гости приходят – те.
Яркий стеклянный шарик
Светится в темноте.
Чашка с кофейной гущею,
Что ты покажешь мне?
Бедная моя, лучшая,
С бабочкою на дне…
* * *
Невозможный, душный, лишний,
Но и всё же – самый лучший…
Ничего у нас не вышло,
Как себя теперь ни мучай.
Нет, не жалость и не малость -
А могущество бессилья.
Что от бабочки осталось? -
Фиолетовые крылья.
ЧАСЫ
…Лишь тот, кто выбрал смерть,
Остался цел.
Д. Веденяпин
Спор о стихиях не казался праздным.
Мы упивались вымыслом одним,
Сличая отзвуки событий разных
И будущее примеряя к ним.
И ровный свет ложился на предметы
Так пристально, что трудно передать.
Часы стояли… В тёплом круге света
Неявно ощущалась благодать.
И видеть было чудно и тревожно,
Куда течёт взволнованная речь,
Куда она ведёт неосторожно
И от чего не может уберечь…
К нам время шло обратного дорогой.
И каждый получил, что захотел.
И стало различимо понемногу:
Лишь тот, кто выбрал смерть, остался цел…
