Лето садится на мель.
Вплавь пробирается, вскачь
Тёмного золота шмель,
Маленький яркий силач.
Вынырнет – помнит одно:
Надобно вверх и вперёд!
Сада студёное дно,
Запахов водоворот.
Жрец простодушных шмелей
Свиту сбирает окрест:
С мёду гудит веселей
Золоторунный оркестр.
Лета последняя пядь.
Завтра – подует Борей.
Всю королевскую рать
Тучей накроет своей.
* * *
Ночь прошуршала тише мыши -
И снег замёл её следок.
По тротуарам и по крышам
Ползёт змеиный холодок.
Душа боится расстоянья,
Но ей так хочется парить.
Нам нужно перед расставаньем
Ещё о том поговорить,
Что звёзды крупного помола
Огранку пробуют на нас -
Как будто совести уколы
Вдали от посторонних глаз…
* * *
Ничего… Просто в горле саднит.
Просто голос твой будет отныне
Безучастным, как голос судьбы,
Не моё называющий имя.
Мы узнаем случайный ответ
И себе на скрижалях запишем.
Он сбывается, сумрачный бред,
Он ко мне подступает всё ближе…
Мы опять оборвём разговор -
И молчим, не скрывая испуга.
Так два зеркала смотрят в упор,
Пустотой накрывая друг друга.
ГОГОЛЬ
Нет, не идут слова-поводыри,
А, как интриги, медленно плетутся;
Не светятся – сочатся изнутри
И озаряют голову безумца.
Сегодня не заснуть наверняка.
О, как вблизи ужасны эти лица!
Безжалостно прозрачная рука
Зачёркивает плотные страницы.
К замочной скважине припал его двойник:
Ему давно уже не любы люди,
Он знает всё, что дальше с ними будет,
И в эту дверь он всё-таки проник.
Умчать в Италию – пугливо, налегке,
Коль Петербург – ужо! – отпустит скоро.
И свет воды дрожит на потолке,
Как тень бесшумная другого Ревизора.
* * *
Предположи, что свет – не только свет,
Где наше слово силится быть словом,
Где разумом разбуженный предмет
Безумием подмигивает новым.
Должно быть, Тот, кто всё надиктовал
Про клейкие зелёные листочки,
Не заполняет паузой провал,
Соединив мерцающие точки.
И Он не хлеб насущный дал нам днесь, -
Мы лишь обломки мысли исполинской.
Поля чужие вспахиваем здесь.
Дымится тень оливы сарацинской…
СИЦИЛИЯ
Не власть над миром – власть над человеком.
Где Бог не выдаст – там свинья не съест.
Бесстрастен взгляд под смугловатым веком,
Всё учтено – замечен каждый жест.
На юг Италии не попадёшь до срока.
Здесь что-то чудится, кого-то смутно ждёшь…
Угроза дует сильно, как сирокко,
Спокойствие несбыточно, как дождь.
Встают обломки с мраморных коленей;
Здесь Рим и Греция, которых больше нет…
Свой дом – из поколенья в поколенья -
Здесь красят все в один и тот же цвет.
Законы крови – тёмные законы.
Им подчинишься прежде, чем поймёшь.
Зальёт закат задумчивые склоны -
И вновь тебя охватывает дрожь.
Большая рыба пожирает мелких.
И остаётся сумрачный вопрос:
Зачем назад раскручивают стрелки
И проверяют память на износ?
* * *
Ставят на стол, отогнав мошкару,
Сыр и вино… Не шумят на ветру
Кроны деревьев; полуденный жар
Там наверху превращается в шар.
Кудри на солнце светлы и легки.
Скоро вернутся домой рыбаки.
Женщина держит кувшин на весу,
Видит на дне золотую осу.
Долго немейское пьётся вино…
Славное в землю ложится зерно.
Боги бессмертны, добротно жильё.
Неотразимо Афины копьё.
* * *
Александру Тимофеев скошу
Поэт, зачарованный словом своим,
С великим усердием думал над ним.
И тени, которым положено спать,
Всю ночь позволяли себе оживать.
По комнате медленно ходит поэт,
И в ней загорается мысленный свет.
Он прожил немало, он даже привык,
Что в зеркале чаще не он, а двойник.
Он видит в стене указующий гвоздь
И капель на стёклах растущую гроздь;
И в детстве когда-то разбитый кувшин
Стоит на столе, как союз, нерушим…
И, время сдвигая, летали слова.
И майским парадом гудела Москва.
И снова он встретился с женщиной той,
Сгустился за окнами Азии зной.
Но тайное знание сводит сума…
И эта неправда – как правда сама.
ДРУГУ СТИХОТВОРЦУ
Елене Исаевой
Весёлый полдень, солнечный укол,
Две лодки возле берега качались -
Когда стаканы ставились на стол
И лёгкою печалью наполнялись.
Здесь все друзья – и будет пир горой.
Кого зовём, кому сейчас кричим мы?
Уходит прочь лирический герой
И гибнет далеко не без причины.
Пусть не болит об этом голова…
Для всех, кого сегодня повидали,
Мы подберём несрочные слова
Из царскосельской и прекрасной дали.
Все прощены. Пускай не там, но здесь.
Чего бы жизнь ещё не причинила,
Мы видим свет, а он, конечно, есть,
Когда к утру сгущаются чернила.
Мы не храним – и всё-таки храним
Всезнающего бреда достоверность,
Не понимая, что стоит за ним -
Упрямство или
непустая верность.
* * *
Когда накрывает волной тополиного пуха
И в сторону света открыт судоходный июнь, -
Есть в общей гармонии невыносимый для слуха
Горячий избыток – и ярче бликует латунь.
И всё же не бойся, пусти свою радость на волю.
Она при тебе, даже если покатится вниз.
Бумажный кораблик недолго стоит на приколе:
Немного качнуло – и строчки уже понеслись…
Фонарь кормовой на ветру раздувается (где ты?),
Корабль-неумеха, бесстрашный бумажный пловец,
Он тягой попутной на край отправляется света
И думает: это начало. А это – лишь света конец.
* * *
В закатный час, когда тепло и свет утратив,
Кровавый диск стоит над миром, будто спятив,
И, словно великанова слюна,
Прихлюпывает лёгкая волна,
Три барышни, три рыбки, три пираньи
Загадывают три своих желанья.
И ни одна не открывает рот -
Хоть очевидно всем, что полон он забот…
И вы, друзья, вытягивая спинки,
Ныряете, как рыбки-невидимки.
И суеты чудовищная пасть
Вас настигает – и даёт пропасть.
* * *
Метафора – подзорная труба.
А правда неосознанно груба -
И потому не терпит искаженья.
Но в линзу мощную глядит воображенье,
И начинается серьёзная игра.
Там тени выпуклы
и гроздьями висят.
Туда подошвы легкие скользят.
Там вечность приближается (как будто!).
И длится чудо целую минуту…
И смысла не доищешься с утра.
ЛЕС
Спокойный ритм, и строгость, и размер -
Всё, в сущности, напоминает прозу…
Лишь иногда вкрапления берёзы
Являют вдруг поэзии пример.
Есть краткий миг, чтоб думать об ином,
Лишь иногда переходящий в вечность.
Всё скоро кончится: мне ближе с каждым днём
Безмолвная деревьев человечность.
* * *
В зерцале водном ели так черны,
Так чутко полон парус тишины,
И небеса так страшно догорают -
Что лист не сможет с дерева упасть…
Какая мука и какая власть
Послушными созвездьями играют!
В подземных тиглях движется огонь,
Перетекая в стебли… Только тронь -
И он тотчас же в кровь твою вольётся.
И травы дышат, ночь собой согрев.
И льнёт соцветьями к коленям львиный зев.
И вечность гулко в сердце отдаётся…
* * *
Метель, метель… В природе неполадки.
И лес звенит вдали стеклянный, гладкий.
Там не темно… Ведь мы давно на ты
Со всеми продавцами темноты.
Иди туда – как будто бы по небу,
Рождественскому сахарному снегу.
Там на поляне поджидает ель
Средневековая. Так пахнет дикий зверь.
И так ей хорошо чернеть на белом,
Что ночь её ревнует, грешным делом,
Пророческую скрадывая даль
И путая нарочно календарь.
Как пляшет этот терпкий хвойный запах!
Как прочно ель стоит на львиных лапах,
Бессонною кивая головой.
Она сгорит от свечки восковой.
БОРМОТАНЬЕ
Мучительно, неправильно,
Перебираясь в тень,
Душа заснёт, как праведник,
Намаявшись за день.
Покуда ей бессонница
Не обожжёт пыльцы,
Она спешит-торопится,
Летит во все концы.
И пусть опасность всякая
Маячит вдалеке -
Но звёзды мелко звякают
У ночи в кулаке.
И над землёй медлительной
Опять зима блажит,
Снежком своим смирительным
Её припорошит.
О логика железная,
О лёгкая рука!
Прекрасно-бесполезная,
Смертельная дуга.
* * *
Северный ветер будет взбешён:
Снег натянул на него капюшон.
Облако срезано, будто ножом, -
Или становится миражом.
И тишина покрывается льдом,
Шар заполняет
и светится в нём.
И по косой уходя в темноту,
Шар золотой наберёт высоту.
