– Здравствуйте, Лейла! Вы, как всегда, очаровательны, – обратился к ней Ривс со словами, которые, он полагал, она уже успела услышать за вечер с десяток раз. Он мог и хотел передать ей более точное и тонкое послание, но дело, которое определило его маршрут, требовало, как казалось Эгону, наименьшей «исключительности».
– Здравствуйте, Эгон! Как всегда – это как никогда. Как всегда светит солнце, но мы видим его не всегда. Вы, как всегда, лучший носитель пиджачных пар в этом городе!
«В этом городе», – скривился Ривс, но вынужден был проглотить пилюлю. У Ривса в Туркмении были друзья, которых точнее следовало бы называть источниками. Открытая активность правозащитников в этой стране ограничивалась исключительно экологическими аспектами, да и то власти допускали лишь выступления на семинарах и поездки в сопровождении сотрудников охранки КНБ по определенным этим ведомством маршрутам. Ривса откровенно не интересовала экология. Для получения информации он использовал местных знакомых из числа высших чиновников, дипломатов, появлявшихся на таких вот приемах. Кто-то из них старался помочь, оттого что в глубине души страдал за судьбу страны, на глазах разрушающейся по прихоти тирана, кто-то рассчитывал бежать на Запад, кто-то имел иные причины рассказывать Ривсу, Бурлеску и другим «западникам» правду о Туркмении. У каждого иностранца здесь был свой узкий и секретный круг таких друзей. Их берегли, о них упоминали шепотом и с самыми серьезными лицами. Никто не знал, кто же для кого источник. Эти пчелки собирали пыльцу правды, а дальше «иностранцы» медом распоряжались по-разному. Обычно нектар не попадал в так называемые «белые», открытые отчеты. Он отправлялся в центральное бюро в виде так называемых «красных отчетов». Если бы не эта простая мера предосторожности, ни Эгона Ривса, ни Бурлеску в Ашхабаде давно уже не было бы. Однако Ривс считал, что его присутствие в этой стране ущерба – необходимо.
– Простите, Лейла, понимаю, как вам досаждают праздные носители пиджаков. Но я к вам за консультацией. Уделите мне пять минут?
Она посмотрела на него так, что у Ривса зародилась мысль опуститься на одно колено. Чертовы светло-зеленые фонарики… «Сколько же всяких уязвимостей ты носишь в себе, Эгон?» – в привычной манере обратился он к себе во втором лице. И, как обычно, помогло. Уязвимым в слабости к женщине признаваться не хотелось.
В их кругах говорили, что жених Лейлы – гэбист и потому ей можно доверять. Там, в женевах и лондонах, такого хода мыслей не смогли бы постигнуть самые высокие лбы, вот потому-то за несколько дней до отъезда сюда костюмы Ривса обретали вызывающую, высокомерную безупречность.
Он взял было девушку под локоть, как будто собрался пойти в кадриль, но помешал итальянский советник-посланник.
– Нет, нет, Ривс, кто же вам позволит выкрасть нашу звезду! Вы сегодня, как всегда, очаровательны, Лейла! – посыпались, как леденцы, слова.
– Вы уже слышали, что учудил ваш Отец? Помянете меня, когда он объявит себя Пророком! Почему вы не уедете из этого кошмара? – итальянец перешел на шепот, который заглушил звуки музыки. Факирские сизые губы выписывали фантастические па. Советник-посланник в ответах не нуждался, и Лейла это знала, судя по всему, не хуже Ривса.
– Италия тоже обещала перевести «Рухнаму»? – съязвил Ривс, желая любым путем сбить с линии назойливого дипломата.
– Что вы, что вы, мы же не немцы! – ища краем глаза кого-нибудь из германских бизнесменов, едва не выкрикнул итальянец, позабывший уже про новые чудачества Сердара, о которых только и говорили: новые указы о непризнании иностранных дипломов, о сокращении школьного цикла до девяти лет и о введении экзамена на знание «Рухнамы», великой книги Отца Всех Туркмен, на всех госпредприятиях. (Великую книгу немецкие фирмачи как раз перевели на свой язык и издали у себя, в подарок Сердару, за что получили от него отличный контракт. По каковой причине германские дипломаты враз стали мишенями для острословой западной фронды).
– А что, поэтически «Рухнама» на языке Данте могла бы прозвучать посильнее «Божественной комедии». Вы ведь покупаете здесь газа больше, чем немцы, – поймал в силок собеседника Ривс и, пока тот осмысливал глубину полученной раны, вывел Лейлу из полукруга, куда могли дотянуться мохнатые руки. Угрызений совести он не испытал. Южанин сразу нашел себе другую компанию. Зато Лейла отметила Эгона благодарным взглядом. Впрочем, испугавшись возникшей открытости, сразу выпустила коготки.
– Вы тоже хотите посочувствовать бедным туркменским студентам?
– Хочу. И обязательно сделаю это. Но по-своему и не здесь, – с самым серьезным выражением лица ответил Ривс. – И ваш искренний ответ на вопрос нашего селянина из Палермо меня тоже волновал бы всерьез. Но не сейчас.
– Я вас слушаю, Эгон. Я, как всегда, готова вас слушать. Простите. Я готова вас слушать.
Ривс хотел заговорить, но все-таки позволил себе секунду молчания. Женщины бывают прекрасны не красотой, а простотой отзывчивости.
Он не раз уже отмечал едва ли не как главное отличие его Востока от его Запада: женственные женщины его Востока способны вот так, отбросив кокетство, открыть ухо сердца. Женственные женщины Запада… Это отдельный разговор, на что они способны…
Эгон склонился к Лейлиному уху и, улыбась, зашептал что-то. Воздух произносимых слов едва шевелил ее легкие волосы. Наблюдающим могло показаться, что вот и безупречного господина Ривса пленил аромат ашхабадской дворцовой неги.
Но при всем обаянии букета духов, при всем соблазне близости господин Ривс оставался несгибаемым правозащитником Ривсом.
Его туркменский друг Яхьяев, из числа высокопоставленных чиновников, которых в свое время во множестве дала этой стране его большая семья, сообщил Ривсу о цепи арестов, проведенных туркменской охранкой в течение недели. Эти сведения друг получил от надежных людей, от дальних родственников, еще сидевших на разных креслах в различных ведомствах. Яхьяев утверждал, что после арестов несчастных пытали паяльниками, предъявляли свидетельства каких-то алкашей и наркоманов и вынуждали оговаривать себя, признаваясь в торговле героином. Яхьяев сообщил Ривсу, что все арестованные – бывшие сотрудники КНБ, разведки, МИДа. Некоторые из них, сказал он, в свое время проявили несговорчивость, пытались по-настоящему бороться с захлестнувшим страну потоком афганского героина и за это были уволены или отстранены. Но, добавил Яхьяев, есть сведения, что дело не в героине – эти смельчаки решили помочь народу выйти на улицы! До них дошло, что, как ни страшен героин, тирания страшнее. Готовили листовки!
Яхьяев прекрасно понимал, что этим известием поразит Ривса, тщательного, недоверчивого, знающего местные реалии. Арестами и пытками не поразить – это входило в порядок вещей. И о том, что героин тоннами перевозили через границу на грузовиках люди из ближайшего окружения президента, Ривс хорошо знал.
Но идея вывести на улицы народ прозвучала фантастической гиперболой. И Ривс увлекся.
За многие, многие годы работы Эгон познал истинную разумность принципа разделения компетенций и экономии ресурсов совести. Каждый должен заниматься своим делом. Класть бумаги в свой ящик. Это по левацкой молодости он обвинял западный компетентный, «ящичный» мир в холоде сердца, а по ходу взросления обвинял в этом и себя, наблюдая, как «успокаиваются» в гранитных руслах потоки его добрых позывов. Ривс политикой не занимался. Политикой в большом смысле. Народ, выходящий на улицы, профессионально интересовал его лишь тогда, когда власти принимались этот народ шинковать и давить, как заквашиваемую капусту. Наркотрафик же вообще не в компетенции Ривса. Но аресты, пытки – это его территория, и рассказчик пробудил в нем азарт охотничьего пса, берущего след.
Проверить информацию! В местных условиях сделать это иностранцу невозможно. Невозможно встретиться с родственниками, невозможно поговорить с адвокатами, невозможно, невозможно, смертельно опасно для людей. Даже снова искать встречи с Яхьяевым нельзя… Ривсу нравилось работать в этой стране! В этой паутине, где все всем родственники, где диссидент может столоваться к гэбэшником, зеленый новичок или чиновник с квадратно-гнездовым мозгом черта с два найдут подтверждение чему-либо или найдут подтверждение всему. Тут надо уметь видеть и анализировать. И Эгону находить здесь ходы интересней и проще, чем в лондонах или варшавах, потому что в ночи тайны, как это ни парадоксально, все на самом деле знают обо всем. Природа не терпит пустоты. В том числе и пустоты бессловия.
Родственники тюремных охранников, зверей-следователей, конвоиров, санитаров, сокамерников заполняют паутиночками своих рассказов пустоту. Надо только знать, за какую ниточку дернуть и как, чтобы не навредить. Это вам, господа, не запросы посылать в британский парламент! Объясните-ка мне, господа, отчего такого-то дня коллежскому асессору не была выплачена комиссия?! Знаете ли, сэр…
