Перед Великим Сердаром в его ашхабадском дворце стоял Акмурад Реджабов, начальник службы президентской охраны. Только что президент провел закрытое заседание руководителей силовых структур и повелел начальникам провести в своих хозяйствах аресты. Список жертв, как обычно, он огласил сам. Никто не посмел задавать вопросы, только каждый с ужасом ждал следующих фамилий и вздохнул с облегчением, когда Сердар закончил читать свою черную грамоту. Никого из присутствующих, никого из их родственников в списке не было, только какие-то капитаны да майоры, да и то почти все русские да армяне!
Счастливые начальники разъехались из дворца по своим кабинетам, а Сердар оставил у себя только начальника охраны.
– Навоняли здесь. Был я к ним добр, а теперь хватит. Все они к заговорам против меня готовы… Садись, докладывай.
Реджабов был сравнительно молод и безроден, но даже седые генералы его побаивались. Не составлял исключение и председатель КНБ. Реджабов не подчинялся ему. Лишь самому Сердару.
Когда все повязаны интригами, кумовством, подношениями, странно, если во власти находится один служака без связей, без больших амбиций, но со сталью в глазах. И страшно, когда такого к себе приближает тиран. И председатель, и его генералы лучше других знали, чего стоит благообразная наружность президента, их Великого Сердара, и каким опасным оружием в его руках является безродный Реджабов…
Реджабов не сел перед Сердаром, а остался стоять навытяжку. Он старался не смотреть в глаза. Там хранилось нечто такое, отчего даже ему становилось не по себе. Доброта. Вот что. В генерале Реджабове, как и во всех без исключения вельможах при Сердаре, жил страх не пережить Золотой Век. Но одни смирялись с этим страхом и существовали по привычке, старались урвать свое, пока можно, а там будь, что будет – ведь живут пастухи на дышащем вулкане, – другие же тряслись в раболепном ужасе. Овцы. Реджабов презирал и тех, и других, но даже это презрение он так глубоко утопил в сером колодце своего сердца, что, кажется, и не извлечь наружу. Он считал себя выше их, умнее их, был убежден, что знает, как выжить, и методом избрал полное вытравление гордыни из собственных мотивов. Он превратился в механизм, так что даже подозрительный лис Сердар понял – эту машину удобно использовать, и от нее можно не ждать подвоха. Он поставил скромного Реджабова во главе службы охраны и стал постепенно передавать ему полномочия прокуратуры, службы внутренней безопасности, даже контрразведки. Да что говорить – особый отдел КНБ, самый важный для Сердара отдел, его «Третье отделение», в обычной жизни лишь формально попадал под ведение председателя, а на самом деле уже стал подотчетен президентской охране.
Генерал Реджабов, входя в покои Отца Всех Туркмен, всегда сдавал пистолет безмолвным украинским наймитам. Он принимал положение, что Отец не доверяет никому, и ему тоже. «Тиран есть тиран», – прочитал он в молодости в одной иностранной книге. Что ж теперь удивляться. И только одного он не мог принять – доброты, а в ней, как в черном курином зрачке, зернышко пустоты. Он опускал глаза.
– Ну, доложи, что задумали наши изменники.
В интонации Сердара несведущий заподозрил бы подвох, с каким какой-нибудь майорчик в ХОЗО от безделья, «по-доброму» учит жизни солдатика в учебке. Чтобы знал службу. Ну, доложи-ка, мил человек, всю траву краской покрасил? Каждую травинку прошел кисточкой?
Но Реджабов знал: сегодня не просто службы ради и не для развлечения президента призван он сюда. Сердар ни одного слова не произносит зря. Зернышко пустоты в черном курином зрачке доброго глаза.
Генерал доложил обстоятельно и скромно. А ведь ему было, чем гордиться. Колесики истории скоро сведут вместе их замысел и реальность. Но тем опаснее. Скольких уже придворных погубила эта прущая на докладах радость угодить…
Служба безопасности уже с месяц как узнала о готовящейся смуте. Информатор был внедрен в самое близкое окружение Яхьяева. Генерал Реджабов тогда немедленно доложил Сердару.
Он представлял себе, как Отец Всех Туркмен выпятит нижнюю губу, потом начнет облизывать ее языком, выдавая свой недуг. Оближет и скажет высшее слово: арестовать, посадить, покарать!
Но президент тогда обманул его ожидания. Он потемнел лицом, оно стало как медяк. Задумался, долго молчал, потом сказал:
– Вот ты думаешь, сейчас Сердар всех дерьмецов закатает! Враги мои клевещут, что я жестокий, что я тиран. А ты погоди. Спешка ведь когда хороша? Мы их выведем на чистую воду. Всех. Мне сюда сам Ашот нужен, Реджабов! В кандалах. Сделай так, чтобы сюда вожаком вернулся Ашот!
Сказал и топнул, сидя в кресле, здоровой ногой.
Сердар поручил доверенному генералу разработать детали хитрого плана. Реджабов задание выполнил, и теперь они уже с президентом играли с заговорщиками в кошки-мышки, заманивали врагов в ловушку… Информатор Реджабова и другие агенты влияния «помогли» заносчивому Яхьяеву прийти к мысли заключить союз с Ашотом и позвать его в страну, а Ашота – согласиться. Тех из бывших его людей в «системе», кто мог догадаться, отговорить Ашота, Сердар по совету начальника охраны и повелел посадить. Колеса заговора завертелись, многие шестеренки, в их числе и Эгон Ривс, стали невольно приближать событие, результирующий масштаб которого не могли и оценить и в малой степени.
Отец Всех Туркмен все чаще пел хвалы начальнику охраны, и оттого осторожный Реджабов все больше сил и времени вынужден был отдавать своеобразной процедуре, которую он для себя назвал «очисткой». Эта очистка состояла в том, что он повторял себе сотни и сотни раз: «Я не хочу ни почестей, ни похвал. Я служу, и это не я», – и, по убеждению генерала, обещала помочь выжить почище любой молитвы.
И на этот раз Реджабов не стал выпячивать успехи своей службы. Он сухо доложил о сходке, прошедшей в особняке Яхьяева, на которой были люди Ашота, и даже о замысле с листовками.
– Что, они меня злодеем в листовках назовут? Что, этот взяточник Яхьяев про меня на площадях подметные письма кидать будет? Да я его за одни приписки по хлóпку так засадить могу… – Сердар неожиданно зашелся в гневе, и Реджабову стоило большого труда успокоить президента, убедить в том, что Яхьяев ради выполнения его собственного великого замысла сажать категорически рано, а листовки стоит перетерпеть…
– Ну ладно, Реджабов. Ты отвечаешь! – наконец сник Отец Всех Туркмен. – Но только здесь, у нас под носом. А ближе к границам чтобы никаких листовок. Нечего узбекам да афганцам поводы для сплетен обо мне давать.
Сердар посокрушался, что никто из придворных не ценил его мягкости и терпимости, но теперь он им по-настоящему покажет. А потом сказал Реджабову, и тот понял, что в голове правителя возникло решение, из-за которого скоро в стране наступят совсем тугие времена:
– Хватит им моей доброты, Реджабов. Злодеем меня называют? Будет им злодей.
Турецкий посол не ударил в грязь лицом. В конкуренции местных дипломатов за благосклонность Великого Сердара турки владели несомненным первенством, и это проявлялось даже в соревнованиях поваров и сервировщиков. Европейцы завидовали, они и желали бы шикануть, но их бюджеты были убористо вписаны в тетрадные клетки, к тому же их правозащитники, несмотря на все усилия «буигов» и «сименсов» загладить их вину, раздражали Сердара и обязывали к скромности. Что же до дяди Сэма, как часто по старинке еще называли здесь американцев, то его служителям денег хватало, но толка в изысканном искусстве приемов они так и не познали. Арабские шейхи предпочитали ограничивать белую дипломатию с Ашхабадом общением с одним Сердаром. Русские – эти беднее церковных крыс. Этих найдешь только на чужих именинах. Хороши были японцы, как хорош четверг – рыбный день, но все же ждешь воскресенья…
В воскресенье Лейла впорхнула в турецкое посольство на четверть часа позже объявленного начала бала и ожидала встретить встревоженный взгляд Ривса. Она хотела заставить его ждать, но Ривс сам появился только через час – вместо того чтобы поспешить к ней, он скользнул по ее щеке взглядом, словно не узнав, и удалился с английским послом.
Лейлу настиг итальянец. После первого танца он уже не отпускал ее. Если бы не огромные, клейкие, словно медом намазанные ладони, девушка покинула бы благородное собрание, прежде чем Эгон попытался искупить свою вину.
Первая попытка Ривса окончилась тем, что он уткнулся взглядом в упрямый девичий затылочек. Итальянцу не удалось скрыть торжествующую гримасу. Ривса отчего-то эта мелочь вывела из себя. Он вперился в затылочек, словно хотел высверлить в нем лунку. Но шарик отразил его неприступным черным мрамором. Тогда Эгон вернулся к фуршету, вынул из воды розу, желтую розу, а затем позволил себе неслыханную для островитянина дерзость. Подойдя к паре, он сзади вложил цветок в ладонь девушки. Та укололась, вскрикнула, и, разгневанная, обернулась. Эгон уже пожалел о своей выходке. Как бы она, горячая, не влепила ему пощечину. Вот была бы сцена.
