Виталий Волков
ТУРКМЕНКА
Журналисткам Туркмении, а также правдоискателям во времена тираний посвящается
Все события и персонажи этой книги – в значительной мере плоды воображения автора, поэтому любые связи и ассоциации с реальностью остаются на совести читателя.
Историю, которая составила основу этой повести, автор по большей части восстановил по рассказам очевидцев, однако оставил за собой право уклоняться от фактологии и хронологии событий, поскольку, по его убеждению, литературная точность – золотое сечение интуиции – часто выше точности исторической. История чувства ведет под узды историю мысли, а уже та несет на своем крупе всадника – событие.
Довелось автору коротко побеседовать и с самой туркменкой, и с Виктором. Более того, судьба даже успела свести автора с господином Ривсом вскоре после его отъезда из Ашхабада. Но только его взгляд на события показался отмеченным той стерильной точностью, которая могла произрасти лишь из язвительности, а потому для писательства не пригодна, как не пригодна соленая вода для утоления жажды.
Глава 1
ЭГОН РИВС. РАНДЕВУ С ПРАВОЗАЩИТНИКОМ
25 ноября 2002 года в Ашхабаде совершено покушение на президента Туркмении Сапармурата Ниязова. Его кортеж был обстрелян в центре города. В результате покушения президент не пострадал. Этому инциденту было посвящено экстренное заседание кабинета министров, на котором С. Ниязов назвал организаторов покушения – оппозиционеров: бывшего министра иностранных дел Туркмении и бывшего министра сельского хозяйства.
По словам С. Ниязова (его выступление на заседании кабинета министров было показано по туркменскому телевидению), президентская машина проехала первой, а хвост кортежа был обстрелян из КамАЗа, двух «Газелей» и двух БМВ. Он узнал об этом только во дворце, когда приехал на работу. «Газели» и БМВ, по словам Туркменбаши, принадлежат туркменской фирме, владеет которой брат экс-министра сельского хозяйства. На этом основании были арестованы все его родственники и члены семьи.
Нью-йоркская академия наук, членом которой стал президент Туркмении Сапармурат Ниязов, направила ему в ноябре послание. В нем от имени почтенного научного сообщества обращалось внимание на противоречия между созданными им лично туркменскими реалиями и принципами деятельности, обязательными для членов академии. Последний год «туркменское правительство, объявившее о вступлении страны в Золотой Век, последовательно ограничивало свободы, не допуская критики правительственной политики учеными, что привело к сворачиванию исследований в юриспруденции, истории и межэтнических дисциплинах». С 1998 года прекращены работы над диссертациями, а «написанная Вами для туркмен священная книга «Рухнама» стала базовой для школьного обучения», говорится в послании Ниязову. «В результате учителя лишены возможности предоставлять учащимся альтернативные воззрения. Работы многих ученых, историков, поэтов занесены Вами в черный список, поскольку рисуют туркменскую историю отличной от той, что трактуется официозом. Неугодные Вам учебники истории изъяты из туркменских библиотек и уничтожены». Ниязов также потребовал проверять поступающих в вузы на благонадежность «по трем коленам» происхождения.
Сообщение одного из информационных агентств. 26.11.2002Эгон Ривс во время ашхабадских командировок одевался с тщательным изяществом. Его костюмам и тройкам зло завидовали на приемах европейские дипломаты, а многие туркменские чиновники мечтали приодеться по его образу и подобию, как только их Сердар, Отец Всех Туркмен, уйдет на покой…
Ривсу, руководителю ашхабадского бюро крупной международной правозащитной организации, большую часть рабочего времени приходилось проводить в европейских столицах, и в этих столицах он чувствовал себя как в деловом костюме, скроенном по плечу. Саммиты, брифинги, обычная работа. Коллеги, товарищи. Бывшая жена в Лондоне, подруга в Женеве. Биолог. Умница. Если бы ашхабадов вообще не было, вернее, не существовало для лондонов и женев, это и могла бы быть вся его жизнь. Законченный круг, со своими трудами, изящными поворотами, организованным бытом, сексом, спортом. Эгон Ривс ценил и даже любил этот вид жизни, эдакий твидовый костюм. Он умел ловко носить и его. Но близкие знакомые обращали внимание, что за несколько дней до командировок «туда», за круг, облик, походка, выражение лица его обретали особенную цельную черточку. Одни принимали это за проявление высокомерия, тщательно скрываемого в обычной жизни, другие объясняли сосредоточенностью, связанной с обострением основного инстинкта – инстинкта защиты прав униженных и оскорбленных. А автор биографической брошюры о Ривсе, знаменитый немецкий журналист Штефан Прохнофф, не оставив без внимания эту особенность своего героя, тонко отметил, что у Ривса, как у благородного скакуна, перед забегом меняется наклон шеи. В скачке за правдой.
Сам же Ривс, разговорившись как-то с одной ашхабадской молодой знакомой, (прямо скажем, знакомство оказалось роковым), поделился с ней, что его жизнь была бы одной оболочкой без того мира, который дополняет его мир добра. А ведь другие знают о нем в лучшем случае из газет… Прохнофф, возможно, позволил себе фантазию, но у упомянутой им ашхабадской знакомой настойчивые, смелые глаза редкого светло-зеленого оттенка. Биограф утверждал, что Эгон добавил к сказанному: «В тот мир, который я могу исправить», – и потом, вспоминая тот разговор, укорял себя за допущенное излишество.
Знакомая нашла бы этой откровенности свое объяснение. Седеющий строгий господин просто заскучал в Европе по нормальным женским глазам.
Впрочем, никто, даже самые мелочные завистники, не посмели бы упрекнуть Эгона Ривса в легкомысленности. Дело правды прежде всего. Легкомысленность тут недопустима, ведь в Ашхабаде с правозащитниками порой происходят странные и страшные вещи. Можно оказаться не въездным. Можно подвести под тюремную решетку местных знакомых. Можно вообще пропасть. Ривс не желал позволить себе легкомысленность.
Американское посольство устроило прием «для своих». Развлечение для одних, работа для других. Дипломаты, сотрудники иностранных НПО, бизнесмены из разноязычья. Дородные женщины. Это жены. Местных «легких» девушек брать с собой считалось дурным тоном. Те красавицы, которые имели доступ в сие высшее «гарнизонное» общество, рекрутировались из числа местных, туркменских сотрудниц представительств западных институтов. Таких можно по пальцам пересчитать. Зато к ним принято было относиться с почтением, заботиться и беречь. Считалось, что сюда идут работать только самые отважные девушки, рискующие вызвать гнев и месть властей предержащих. И агенты охранки КНБ! Или – или. А потому только дочерей достойных семей брали на службу придирчивые и осторожные эмиссары западного свободного мира.
Эгон Ривс лавировал между гостями американского посольства с бокалом шампанского в чуть вытянутой руке.
– Вы, Эгон, как боксер, никого не подпускаете на ближнюю дистанцию. Мы здесь все как на фронте, но и у фронтов иногда обнажаются тылы! – уколола его заскучавшая в «гарнизонье» руководительница одной из миссий ОБСЕ.
– Ах, госпожа Бурлеску, в мои годы ближние бои опасны либо для сердца, либо для печени. Кстати, вы слышали про новую причуду нашего Сердара?
И, получив ожидаемый утвердительный ответ, он ускользнул к датскому консулу, и дальше, дальше, вроде бы случайно изменяя вектор движения, но на самом деле подчиняя маневры избранной им цели.
Ривс подошел к девушке, внимания которой стремились удостоиться не только молодые щеголи дипломатической тусовки, но и господа солидные, «тяжело женатые» – schwer geheiratet, как говаривал его давний приятель Боулс. До последнего времени он возглавлял в Ашхабаде бюро ИИМ – Института по освещению войны и мира. Эгон скучал без Боулса. Schwer geheiratet. Это выражение очень пришлось по душе женевской подруге Эгона. В европейских языках она, швейцарка, любила отмечать вот такие особенности.
Можно было подумать, что естественный интерес «тяжело семейных» и холостых вызывала красота девушки, но Ривс считал иначе – в наклоне ее головы обозначалось нечто совершенно не гарнизонное и даже отвергающее гарнизоны. Эгон обратил на это внимание во время их первой встречи, три года назад, Тогда ей еще можно было выезжать в Европу, и он разглядел ее в Варшаве, на сессии ОБСЕ. Среди трех сотен людей, из которых две сотни – женщины… Тогда их знакомство было коротким, хотя Эгон рискнул пригласить девушку на кофе. Ему показалось, что она остерегается его. Он только начинал осваивать Туркмению.
Девушка совсем не походила на туркменку, хотя носила чудесное восточное имя. Говорили, что ее прадед был известным русским генералом. А теперь? Он доверяет ей, но разве знает ее лучше, чем тогда?
