Есть все основания полагать, что он не написал романа об Урале (а планы такие были) именно потому, что романная форма и технология создания романа серьезно расходились с его представлениями об истине и фундаментальной основе: «Ковыряться в подлинниках не имею физической возможности, а в литературе пестрота и полемика, которой нельзя верить», «туману много», «социология заедает»… История труда и борьбы работных людей и приписных крестьян, равно как история Демидовых, — таковы были темы задуманных романов, — слишком скоро упирались в документ и факт; вещи для Бажова обязательные и уважаемые, но никак не являющиеся фундаментальной основой, зависящие от нее весьма относительно. Компромиссных решений быть не могло, это он говорил точно: «Умный человек правильно рассуждает, а я могу рассуждать только по-своему».
Строгости цензуры тут ни при чем: у Бажова был идеальный слух, знал, как писать и что слушать.
«Малахитовая шкатулка» была написана в 1936 году, издана — в 1939-м, как раз к шестидесятилетию автора — было время определиться, — и сразу прижилась, пришлась по душе, поэтому стандартные фразы аннотаций (сказы о богатствах уральской земли… о жизни горнозаводских рабочих… о мастерах и мастерстве…) никому не показались недостаточными.
Между тем даже мало-мальски внимательное прочтение заставляет признать, что Павел Петрович рассказывает нам о жизни совершенно особенной, где все определяют не отношения угнетенных рабочих и самодуров-заводчиков, но отношения человека с землей, мера признания ее верховной, главной, несудимой силой, отношение к камню, к земному чреву, к горной матке. Бажова интересует только Земля, о небе он не говорит вовсе. Можно перечитывать по порядку: «Дорогое имечко», «Медной горы хозяйка», «Малахитовая шкатулка», «Синюшкин колодец»… все вплоть до сказов о Ленине. Здесь вообще сюжет достаточно любопытный: Ленин раскрывает над землей световой колокол, все выше и выше; сначала в нем мошки вьются, потом воробьи, гуси, журавли, лебеди… Но даже самые высоко летящие не по небу летят, а вверху купола. Нет неба. И в «Ермаковых лебедях» нет. Ни звезды, ни зари, ни месяца… И солнце упоминается крайне редко. К примеру, в «Двух ящерках», да и то в весьма любопытной позиции: его появление подчеркивает могущество хозяйки. Герой, находящийся под Землей, в руднике, на цепи, обессилел и упал в воду. «Так в руднишную мокреть и мякнулся, только брызнуло. Холодная она — руднишная-то вода, а ему все равно — не чует. Конец пришел.
Сколько он пролежал тут — и сам не знает, только тепло ему стало. Лежит будто на травке, ветерком его обдувает, а солнышко так и припекает… И все жарче и жарче становится. Открыл глаза — и видит себя на какой-то лесной горушечке… А это хозяйка его подняла: вот и ящерки бегают, знаки подают…»
Вот это солнце — подземное («закрылся камень, а внизу как солнышко взошло») — и светит, и греет. Правда, не всех. Танюшка (Степанова дочка, это ему Хозяйка подарила малахитовую шкатулку) достает каменья и радуется: «светло от них, как от солнышка», на себя наденет и снова радуется: греют ее камни. А Настя, мать Танюшкина, носить их не могла: тяжело, холодно, пальцы немеют, маета одна… И барыня не могла. И хитник, который залез к Танюшке в избу, как увидел ее в камнях Хозяйкиных, закричал и чуть не ослеп, будто солнцем его ударило. После этого Настасья спрятала шкатулку в голбец — в подпол, в землю — от людей подальше.
Небо как вместилище высших сил тоже не упоминается. Люди в нем просто не нуждаются: никто на небо не уповает и помощи свыше не ждет. Уповают больше на Землю, на Гору. Данила-мастер за наукой в гору идет, невеста его — за любовью — тоже в гору. В крайней беде надеются на Хозяйку: «Коли бы такая была, неуж мне не пособила бы?», а после, когда полегчает, ее и благодарят: «Вспомнила, видно, обо мне Хозяйка». Что касается кладов, земных богатств, то путь к ним всегда вниз, в гору, в утробу, без божьей помощи, без молитвы. И в церковь никто не ходит. К попам за помощью обращаются крайне редко, притом только плохие люди. Сочень, лакей и жадина, собрался-таки к попу, да и то после того, как усилия бабки-знахарки оказались недостаточными.
И умирают люди наособицу: без слез, без жалоб, без покаяния. Уходят в землю, в гору, в камень — сами становятся землей и горой. Один «умер как уснул. И гора за ним замкнулась»; другой «на руднике, у высокого камня мертвый лежит, ровно улыбается, камушки зелененькие в руке зажаты». Танюшка прислонилась к малахитовой стенке и словно растаяла; приказчик-злыдень в пустую породу обратился. Митя «вышел и куда-то девался», самого его больше здесь не видели, а поделки его встречали; Андрюха тоже пропал куда-то, говорили только, что «всамделе, видно, покойник, коли через камень ушел»…
Только вот в самом ли деле? Через камень уйти или по светлой подземной штольне — точно ли значит умереть?
Вообще превратиться в цветок, как Нарцисс, в корову, как Ио, в лису, в ящерицу, в дерево, в камень — это смерть или превращение? Подобные сомнения поддерживает тот факт, что сказы Бажова не трагичны, но действие, всегда происходящее в замкнутом, локальном пространстве рудничного поселка или завода, за счет постоянного тяготения этого пространства вглубь приобретает неожиданную мощность, разрешающую любые метаморфозы.
И любые предположения.
«Светло в пещере. И лежит в ней умерший человек, и сидит рядом девица неписаной красоты и не утихаючи плачет, и не старится, ждет». Так умерший ей наказал: суженого ждать: «Когда он придет, тогда зарой меня в землю и смело и весело иди к нему».
Что значит этот странный ритуал? Чего ждет девушка? Если просто жениха, суженого, то зачем при умершем человеке сидит и оплакивает его? Почему Бажов говорит «умерший» и поясняет: «умер как уснул», ни мертведом, ни покойником его не называет? Почему первого жениха, самой красавицей спасенного и выбранного, можно зарыть в землю только тогда, когда придет второй жених. К чему эта смена караулов? Чего ждет умерший человек в светлой пещере? И опять же, умерший, он мертвый или ожидающий очередного превращения?
Бажовские герои о смерти рассуждать не любят — походил человек по горам и ушел в гору — и громы небесные их не пугают. Вот в «Золотых дайках» скитники-начетчики проклинают Глафиру. Бажов повторяет их слова: «Проклята ты в житье и в потомстве твоем до седьмого колена. Не будет тебе части в небесной радости и счастья на земле» — и тут же сообщает, что «небесного Глафира не больно испугалась, а земная доля у нее опять не задалась». Но все поправилось, и Глафира нашла свое счастье — под землей, в змеиной яме, — где же еще… И в самую решающую ночь, когда судьба ее поворачивалась, видела себя во сне — под землей, на дне озера, и вместо неба земля, и змеи поверху, как веревки, понавешаны: одни ближе к земле, другие поглубже…
Как раз здесь она и встретила Перфила — своего суженого, и прожили они всю жизнь в любви и согласии: «через землю обрученные», «через землю венчанные… до гробовой доски». Тот самый случай, когда говорят: «Браки заключаются на небесах».
Сказ — форма фольклорная, народная, по всем правилам небо обязано быть. Для сравнения вспомним Б. Шергина: тоже сказы, тоже русские и тоже связаны с конкретной и любимой землей — с Русским севером, — там всюду небо и солнце: они венчают картину мироздания, они часть земной красоты, они — высший свет и душевное упование; все, как положено.
«В летнюю пору, когда солнце светит в полночь и в полдень, жить у моря светло и любо». «На ночь звезды, что свечи загорят. Большая Медведица на все небо» — это радость. А прощаясь с жизнью, человек говорит так: «Прости, красное солнышко, прости, мать сыра земля». И души праведные на небе в жемчужном тумане поют и беседуют. У Шергина красота земная без небесной невозможна: «Камни вокруг невысокого взлобья. На каждом камне большая белая птица… малая вода пошла на большую, и тут море вздохнуло. Вздох от запада до востока прошумел. Тогда туманы с моря снялись, ввысь полетели и там взялись жемчужными барашками, и птицы разом вскрикнули и поднялись над мелями в три, в четыре венца».
У Бажова красота земная — под землей. «Как комнаты большие под землей стали, а стены у них разные. То все зеленые, то желтые с золотыми крапинками. На которых опять цветы медные. Синие тоже есть, лазоревые… Стены малахитовые, с алмазом, а потолки темно-красные под чернетью, а на ем цветки медны». В подземном лесу трава разными огнями светит, «и деревья одно другого краше. В прогалы поляну видно, и на ней цветы каменные, и пчелки золотые, как искорки, над теми цветами. Такая красота, что век бы не наглядеться».
В сказах у Шергина другая земля, другая жизнь — вот и красота другая. Там «не любят жить в камне… улицы вымощены бревнами… оттого никогда не устают ноги по деревянным нашим мосточкам». А у нас живут как раз в камне, прежде здесь и дворы, и улицы были выстланы каменными плитами; оно и сегодня кое-где держится. Сам Павел Петрович про Урал говорит так: «Тело каменно, сердце пламенно», значит, суть и жар именно в горе и в камне.
