Интересно, что знакомство с тайной силой счастья никому не приносит, более того, эти люди подолгу на земле не живут: умирают или куда-то деваются. Бажов говорит об этом спокойно, как бы походя: «невеселый стал», «здоровьем хезнул», «долго не пожилось»; такая, значит, судьба, такие люди… Интересно и другое, что они в свою очередь причащают тайне других (Жабрей — Дениску, Чертознай — двух мальчишек-старателей), но всякий раз выбирают, сообразуясь с определенным нравственным кодексом: чтобы работящий был, не жадный, не злой, не завистливый, чтоб на чужое не зарился, тайну берег… Этот кодекс известен по старым легендам о каменных богатырях, и его же во все времена чтили уральские горщики. У них, конечно, были еще и свои — производственные — секреты, но все держалось на главной «тайности» (тайное слово, тайное место, тайный ритуал), открыть которую могли только избранному. В противном случае «тайность» не работала: не терпела огласки. Так обеспечивалась преемственность: из надежных рук в надежные руки.
Все это, безусловно, относится и к мастерству. Есть у Бажова мастера в хрестоматийном, словарном значении этого слова (большое умение, искусство в какой-либо области, отличное владение ремеслом): «Живинка в деле», «Чугунная бабушка», «Иванко-Крылатко» — это как раз о таких мастерах, о том, сколько опыта, терпения, ума и души нужно вложить в свой труд, чтобы стать настоящим мастером и умельцем.
Но у Бажова есть и другие мастера, искусство которых держится на тайной силе: они — избранники, им помогает сама хозяйка. Она передала мастерство Танюшке, помогла Мите: «рука с кольцом и в зарукавье» нужный камень прямо на станок положила; Данила вообще в горе жил, учился у горных мастеров.
Кто такие горные мастера, Бажов не объясняет: тайна должна оставаться тайной. Но невозможно не заметить, как похожи они, сокрытые в горе, на мудрецов и хранителей духа, укрытых где-нибудь на Алтае или в Гималаях и поныне вызывающих интерес и доверие. Тот же Н. К. Рерих верил в них и надеялся найти; но в этом плане его экспедиции не принесли желаемого результата.
Это мастерство особое, ему не научишься: нужно быть достойным и избранным; и платой за него чаще всего становится жизнь, во всяком случае, земная. Тут Хозяйка точно оговорила условия: «С ней пойдешь — все мое забудешь, здесь останешься — ее и людей забыть надо». И конечно, молчать: «Про гору людям не сказывай». Получается, что тайны горных мастеров не для людей. Или не ко времени.
Чин горного мастера вызывал самое высокое уважение, но одновременно нечто похожее на суеверный страх. Так, после того, как Данила пропал, «кто говорил, что он ума решился, в лесу загинул, а кто опять сказывал — Хозяйка взяла его в горные мастера»; Катю с тех пор называли «мертвяковой невестой». Так что факт ухода в горные мастера приравнивается к сумасшествию и гибели.
Данила, возвращаясь на землю, главное, тайное знание оставляет под землей: «Сам он пришел за тем, что теперь забыл».
И вот замечательная деталь: самым уральским, символическим НАШИМ мастером считается не Иванко-Крылатко, оказавшийся талантливей немецких мастеров, и не Тимоха-Малоручка, который все как есть здешние ремесла изучил до тонкости, а именно Данила-мастер, тот, что в горе жил и самой Хозяйкой отмечен.
Магия Хозяйки как фигуры чисто уральской, — безусловно, заслуга Бажова. Горная матка наших местных преданий и бывальщин не так велика и страшна и порой откровенно похожа на русалок и леших. Бажовская Хозяйка встает из темноты Тартара и Аида в малахитовом платье и русском кокошнике, и ее величественное поведение спокойно увязывается с русскими обычаями и поверьями: гостя встречает, угощает по русскому обычаю («щи хорошие, пироги рыбные, баранина, каша и протчее…»), но сама не ест (неживые не пьют и не едят), расставаясь, плачет, но слезы каменные.
Современное литературоведение считает миф созданием коллективной народной фантазии и связывает его всецело с первобытным (неразвитым) сознанием. Такое высокомерие отчасти объясняется тем, что литературе, всегда пребывающей в настоящем времени, нет нужды помнить себя в пеленках.
Впрочем, миф так долго жил до и без литературы и так свободно чувствует себя теперь, что изучать его проблемы сподручней всем миром, т. е. всеми науками сообща.
Достаточно просмотреть пару газет, чтобы понять, как прав Ролан Барт, просто-напросто сформулировавший то, что всем нам давно известно: «Миф — это высказывание, стало быть, им может стать все, что достойно рассказа».
«Трагедия „Курска“ разрушила еще один советский миф: будто у нас было самое современное подводное оборудование…»
«Сталинский миф о внезапности нападения…» «Типичный советский миф…» «Мифы нового времени…» «Мифы о врачующем действии пирамид…» «Эльдорадо — миф или реальность?» И даже — «Наиболее распространенные у нас мифы по поводу ухода за розами…»
Языковые науки относятся к мифу уважительно и объясняют живучесть и необходимость мифа, причины его появления и даже методику использования. По Ролану Барту, «в функциональном отношении назначение мифа оказывается двояким: с одной стороны, он направлен на деформацию реальности, имеет целью создать такой образ действительности, который совпадал бы с ценностными ожиданиями носителей мифологического сознания; с другой стороны — миф чрезвычайно озабочен сокрытием собственной идеологичности, поскольку всякая идеология хочет, чтобы ее воспринимали не как одну из возможных точек зрения на мир, но как единственно допустимую».
Наш Д. С. Лихачев, в сущности, с французом согласен: «Любой вектор познания связан с движением к истине. Истина же — „эта непосредственная данность“, которую нельзя… адекватно выразить. При укладке непосредственной данности во все другие представления и начинается создание мифа».
Оба ученых признают мифологическое сознание и отсюда — наше общее право на мифотворчество. Когда мы слушаем молодого, серьезного священника в Эчмиадзине, когда рассматриваем наконечник копья: «ангел ударил им в камень, и забил источник», или кусок обшивки Ноева ковчега: «он и доныне находится на Арарате, в последние годы, когда на вершине лед частично растаял, корабль праведника хорошо виден», мы не просто верим древнему преданию, но участвуем в сотворении мифа.
К мифам космологического порядка наука под давлением фактов вынуждена относиться серьезно, так как их очень много (одних только мифов, преданий и легенд о потопе насчитывается более пятисот); все они похожи и явно говорят о прецессии. Наконец, они наполнены цифрами, имеющими отношение к прецессии: 36, 54, 72, 108, 2160 и т. д. (Период прецессии — 25 920 лет, зодиакальная эпоха (25920:12) — 2160 лет, на перемещение небесного полюса на один градус требуется (25920: 360) 72 года… Это с нашей точки зрения для развития сюжета вовсе не так уж важно точное определение количества коров, быков, жилых комнат, дверей, спутников и женихов; в мифе же непременно указано, что Бог разделил строителей Вавилонской башни на 72 народа, что за Сетом, погубившим Осириса, следовало 72 заговорщика, что Тот выиграл у богини Луны 1/72 часть света каждого из 360 дней в году, а у Одиссея было 12 кораблей…
Числа прецессии увековечены в великих архитектурных сооружениях: в храме Баальбека 54 колонны, в Ангкоре 72 храма, 5 дорог с мостами через рвы и вдоль каждой из дорог и с обеих сторон по 54 каменных статуи; сам памятник расположен в 72 градусах к востоку от Великой пирамиды в Египте; Нан-Мадол — в 54 градусах к востоку от Анкгора; в 72 и 108 градусах тоже к востоку находятся мегалиты Карибати и Таити.
Наша Страна городов тоже полна магических чисел: в Аркаиме 72 помещения, в Синташинском погребальном комплексе — 72 покойника; в подвесках по 54 и 108 бусин…
Каким бы ни был текст — научным или художественным — размещение в нем чисел, тем более определенного значения, случайным быть не может. Мифы отражают изменение ситуации на небе и катастрофы на земле, утверждают новое положение светил на небе, иначе говоря, населяют небо новыми богами. Мифы — сплошная астрономия и календарь. Они фиксируют мир в изменяющемся пространстве и времени. Так что ничуть не удивительно, что мы, мечтающие о спокойствии и стабильности на всех уровнях, не желаем замечать календаря в «Одиссее».
У. Салливан полтора года потратил на прочтение легенды о ламе и потопе, провел серьезные языковые, исторические, этнографические и астрономические исследования, пока не понял того, что небесная лама она и есть небесная, а именно находящееся на небе облако межзвездной пыли, что события легенды происходят именно на небе, и только после этого «с точки зрения ламы» стало обозначением конкретного места в определенной части неба, т. е. указанием времени.
Ученые-историки относятся к мифу по-прежнему настороженно: «Исследователи единодушны в том, что миф вообще не описывает никаких реальных событий» (Березкин Ю. Е. «Голос дьявола среди снегов и джунглей». Л., Лениздат, 1987). Суть этой настороженности мало изменилась со времен испанских завоевателей Центральной Америки; в 1573 году священник Кристобаль де Молина сформулировал ее с жестоким простодушием, свойственным тому кровавому веку: «Главный источник подобных басен — это незнание Бога, идолопоклонство и пороки этих людишек. Если б они умели писать, то не были бы столь тупыми и глупыми».
