Впервые я увидел ее только две недели спустя. Все эти дни мы с ребятами втихомолку посмеивались над Серегой, дескать, Сережа на солнце перегрелся, совсем повредился в уме: только о ней и говорил, улыбался без причины и даже, ходили слухи, начал писать стихи. В какой-то момент мы решили, что никакой прекрасной первокурсницы не было и в помине, а приятель наш просто дурачится: время от времени он и не такое выкидывал. Правда открылась в один ненастный вторник, когда мы собирались перекусить во время большой перемены. Мы стояли под козырьком главного корпуса. Моросил мелкий дождик. Сашка Кривомазов, мой товарищ по группе, курил, размышляя о чем-то своем, я флегматично изучал штукатурку на колоннах, Серега (Колесников) тихо подкрался к нам сзади и шепотом произнес:
– Идите за мной, я нашел ее.
– Ага, – задумчиво отозвался Кривомазов. – Без обеда нас решил оставить?
– Тише! – шикнул на него Колесников. – Идите за мной и не задавайте вопросов.
Мы с Сашкой переглянулись. Он с самого начала Сереге не поверил, но без нас обедать не хотел.
В холле Колесников нас остановил:
– Слушайте, она сидит на лавочке у бухгалтерии.
– Так пойдем, чего ждать-то?! – поспешил Саня.
– Стой! – перебил его Сергей. – Там же тупик, незаметно не подойдешь. Думаешь, она нас не заметит?
– Так это ж хорошо. Заодно и посватаешься, – улыбнулся Кривомазов.
Серега скрестил на груди руки:
– Так. Я не собираюсь тут с вами шутки шутить. Или слушаете меня, или я вам ее не покажу.
– Хорошо, Эйнштейн, что ты предлагаешь?
– Так вот. Я спустился по правой лестнице и как раз к бухгалтерии вышел. Но опешил, заметив ее, поэтому, когда она вдруг оторвалась от чтения, спросил, есть ли в бухгалтерию очередь, хотя рядом с кабинетом кроме нее никого не было.
Саня цыкнул и покачал головой.
– Идиот, знаю. В общем, она ответила, что в бухгалтерии сейчас обед. Ну, я развернулся и поднялся по лестнице на второй этаж, а потом спустился к вам по главной.
– А от нас-то ты чего хочешь? – прервал его я.
– От вас мне нужно, чтобы вы по главной лестнице поднялись на второй этаж и прошли мимо нее, спустившись по боковой как ни в чем не бывало.
– А не лучше ли дойти до бухгалтерии по первому этажу как ни в чем не бывало, а там уже свернуть на лестницу? – передразнил его Саня.
– Нет, не лучше, умник, – уперся Серега. – Во-первых, лавка там стоит таким образом, что незаметно разглядеть ты ее не сможешь. Во-вторых, я ведь поднялся по лестнице, а если появлюсь из коридора, она точно что-нибудь заподозрит.
– Конечно, заподозрит, – усмехнулся я, – а уж если не заподозрит, так мы ей сами все про тебя расскажем.
– Да идите вы! – отрезал Серега. – Чувствую, пожалею еще, что рассказал вам, дуракам таким, – он обиженно поджал губы и опустил взгляд.
– Ладно-ладно, не обижайся только, мы ж в шутку, – попытался успокоить его я.
– Веди, Сусанин! – весело бросил ему Сашка, и мы отправились в путь.
Серега вообще слыл бабником, что в студенчестве, правда, явление не редкое. Влюблялся он по расписанию, обычно к началу недели, правда, к пятнице чувства чаще всего шли на убыль. Раз в месяц он жаловался на свою нелегкую жизнь, а к очередной сессии разучивал несколько душещипательных песен, которыми обыкновенно разбавлял наши хмельные студенческие споры об истории и политике. Кривомазов был человек острый, пронзительный, своими амурными переживаниями ни с кем не делился, но время от времени покидал наши шумные посиделки ради женщины. Что это были за отношения, мы могли только гадать и ждали, пока он сам не раскроет карты. Меня порой посещала мысль, что Саша ничего не рассказывал, потому что и рассказывать-то было нечего, не был он похож на счастливого человека. Уже в студенчестве он был серьезным и мрачным, работал, не принимая никакого участия в студенческих мероприятиях и фестивалях. Настоящим ловеласом в нашей компании был Леха – Пинегин Алексей Владимирович – серый кардинал физического факультета, призрак оперы и самый таинственный и загадочный человек из всех, кого я когда-либо знал. Этот был настоящим сердцеедом, аристократом, небожителем, втершимся в доверие к простым смертным. Он уже окончил магистерский курс и учился в аспирантуре, но к студенческим мероприятиям возвращался год от года с завидным постоянством. Все мы, в свое время, у него учились: ему не было равных на всем факультете, если не на всем естественнонаучном отделении. Вряд ли кто-нибудь из нас в ту минуту мог предположить, как сильно эта прогулка изменит жизнь всей нашей компании.
По дороге на второй этаж Серега инструктировал нас по поводу каждой мелочи, а мы дразнили его, спрашивая, следует ли нам сдавать фотоаппараты перед судьбоносной встречей и надевать бахилы. Он придумал для нас отвлеченную тему для разговора, запретил останавливаться рядом с ней, слишком откровенно смотреть и вообще, удалиться раньше, чем она обратит на нас внимание. Было видно, что он нервничает, он запинался, краснел и раздражался из-за любого пустяка. Мимо бухгалтерии мы прошли в совершеннейшем молчании, выдохнули после того, как скрылись из виду.
– Вы видели?! Видели?! – не выдержал Колесников. – Она читает Чехова! – он был в полном восторге.
Мы с Кривомазовым недоуменно переглянулись и решили тактично промолчать. За прошедшие две недели мы так много о ней слышали, что боялись даже поднять глаза, проходя мимо. Мы ожидали увидеть все что угодно, но только не то, что увидели. А если помножить эти двухнедельные восторги на всех предыдущих пассий Сергея; я не знаю, что видел Кривомазов, но судя по рассказам Колесникова, мы должны были ослепнуть или по меньшей мере лишиться рассудка. Правда, к выходу мы подошли в здравом уме, да и со зрением все тоже было в порядке.
Что подразумеваем мы под женской красотой? Или даже не так: одно ли и то же понимаем мы под женской красотой? В тот день я увидел простую девушку в длинном светлом платье с правильными чертами лица, изящным точеным носиком, приятной тихой улыбкой и едва заметно вьющимися каштановыми волосами ниже плеч. Пока Сашка курил, а Серега во всю ивановскую восхищался, я перебирал в уме все знакомые образы женской красоты, и ни один из них к ней не подходил. В одном я был уверен, мы с Серегой говорили о разных девушках, хотя бы потому, что все его слова, по-моему, ничему в действительности не соответствовали. Только к третьему часу ночи, когда я пролежал без сна уже битый час, вспоминая о ней, мне вдруг стало очевидно, что ее тихая улыбка, что-то прожгла в моей душе и теперь мне ее не забыть. Сначала возникло приятное ощущение легкости, а в следующий момент чувство, будто без нее я больше не смогу дышать.
* * *
Я позвонил в половине девятого, не осталось никаких сил ждать. Трубку взял Матвей – сын Кати (это он вызвал меня сюда):
– Как мне вас найти? – спросил я, не поздоровавшись. – Я приехал.
Он назвал адрес – они жили там же, где и пятнадцать лет назад. Когда я подходил к их квартире, на площадку, тихонько прикрыв за собой дверь, вышел священник в облачении. Он посмотрел на меня с тревогой во взгляде и спросил:
– Вы, должно быть, к Екатерине Николаевне?
– Да, – опешил я.
– Не тревожьте ее сейчас, она только-только заснула. Поговорите чуть позже.
Он собирался уже пройти мимо, но я его остановил:
– Вы врач?
– Да, – коротко ответил священник.
– Как она? – спросил я.
Священник посмотрел на дверь, потом перевел взгляд на меня. Я только теперь смог его получше разглядеть, он был старше меня лет на десять, какая-то удивительная глубина читалась в его глазах, седина щедро украшала бороду и волосы, а мимические морщины, обычно свидетельствующие об улыбке, теперь многократно усиливали тревогу. Он изучал меня с полсекунды, а потом тихо и с расстановкой произнес:
– Говорить о чем-то пока рано. Нужно надеяться.
Я вздохнул и опустил глаза:
– Могу я чем-то помочь?
Он кивнул:
– Не будите ее, она сегодня почти не спала.
– Хорошо, – выдохнул я.
– Проходите спокойно, дверь не заперта. Матвей вам все расскажет, – сказал иерей. – Он вас уже ждет.
Мне не пришлось звонить, дверь распахнулась перед самым моим носом:
– Это вы? – недоверчиво спросил меня Матвей.
– Да, – тихо ответил я.
Он жестом велел мне проходить. Я переступил порог, но дальше ноги не повиновались, кровь прилила к лицу: предо мной стоял мой крестник, мальчишка еще – девятнадцать лет – вылитая копия своего отца, разве только глаза у него были ясные, не как у его родителя в последнюю нашу встречу. Последний раз я видел Матвея перед отъездом, ему тогда было четыре года. Еще тогда было понятно, что он будет похож на Пинегина, но такого фотографичного сходства сложно было себе представить. От его взгляда меня било током: я ненавидел его отца. Но это была не мелочная бытовая ненависть, а нечто несоизмеримо большее, само его существование причиняло боль, переживалось мною как открытая рана. Мы, казалось, не могли существовать на одной земле, но при этом были друзьями. Впрочем, эта ненависть была неразделенной: я был для него слишком мелкой фигурой.
