Он жестом велел мне проходить. Я переступил порог, но дальше ноги не повиновались, кровь прилила к лицу: предо мной стоял мой крестник, мальчишка еще – девятнадцать лет – вылитая копия своего отца, разве только глаза у него были ясные, не как у его родителя в последнюю нашу встречу. Последний раз я видел Матвея перед отъездом, ему тогда было четыре года. Еще тогда было понятно, что он будет похож на Пинегина, но такого фотографичного сходства сложно было себе представить. От его взгляда меня било током: я ненавидел его отца. Но это была не мелочная бытовая ненависть, а нечто несоизмеримо большее, само его существование причиняло боль, переживалось мною как открытая рана. Мы, казалось, не могли существовать на одной земле, но при этом были друзьями. Впрочем, эта ненависть была неразделенной: я был для него слишком мелкой фигурой.
Мы молча смотрели друг другу в глаза, не зная о чем заговорить. Еще даже не разувшись, я тихо спросил:
– У вас был священник?
– Это отец Павел, – быстро заговорил Матвей. – Он друг семьи и врач. Его жена хорошая мамина подруга.
– Ясно, – сказал я, как можно тверже. – А то я уже испугался.
Он сдвинул брови и пожал мне руку:
– Проходите в комнату, пожалуйста.
Голос его сорвался, было видно, что ему тяжело, поэтому я не стал заставлять его ждать.
– Спасибо, что так быстро приехали, – сказал он мне в спину.
Я ничего не ответил, мне теперь вообще было трудно говорить. Я плюхнулся на старое кресло: оно, по-моему, стояло здесь, когда мы еще жили вместе. Обстановка, вообще, не сильно изменилась: в комнате был сделан ремонт, но, как видно, своими руками, а мебель практически в полном составе осталась той же, разве что в углу появилась полочка с иконами. На старом серванте, заставленном книгами, сохранилась даже моя старая гитара.
Матвей сел рядом на диван и, помолчав несколько секунд, заговорил:
– Мне нужно отлучиться на некоторое время. Вы, пожалуйста, располагайтесь. Если нужно, примите душ. Если хотите есть, я могу разогреть завтрак или омлет приготовить. Мама, думаю, проснется не скоро, я к тому времени уже вернусь. Только вы ее не будите, хорошо?
– Да, – отозвался я, – мне еще отец Павел сказал, что будить не нужно. Есть я не хочу, не беспокойся об этом. А так, может быть, и сам прикорну здесь где-нибудь, поспать сегодня не получилось.
Матвей ушел. Я попытался расположиться в кресле, но мне постоянно было неудобно. В душе застыло щемящее тревожное чувство, будто мне предстоял суд, самый страшный экзамен, но мне забыли объявить дисциплину и оставили в коридоре готовиться. Мысли метались в разные стороны, начиная от того, что мне решительно нечего сказать ей в свое оправдание, заканчивая отчаянными попытками вспомнить, как и когда я познакомился с Пинегиным.
С Кривомазовым и Колесниковым я познакомился на подготовительных курсах при физическом факультете. Помню, как дрожали руки при мысли о вступительных экзаменах, как я искал главный корпус, как опоздал на первое занятие по математике – кабинет 308П был в пристройке, и я долго не мог его найти – раз десять обошел весь третий этаж. А потом, после занятия, отстал от своих товарищей, потому что нужно было завязать шнурки на туфлях. На улицу я вышел через запасный выход и долго не мог сообразить, где, собственно, очутился, и как отсюда выйти к главному входу – здание главного корпуса показалось мне тогда бесконечным, битых полчаса я бродил по заваленному строительным мусором заднему двору. Кривомазов с Колесниковым тоже были приезжими, может быть, поэтому мы друг за друга и держались – нам не к кому было больше идти.
С Пинегиным мы познакомились на посвящении. Он учился тогда на четвертом курсе и нам казался уже совсем взрослым человеком. Подурачились мы тогда, конечно, от души, кажется, я на том посвящении выпил больше, чем за всю жизнь до этого. Впрочем, это все было только прологом к веселой факультетской жизни, которой в то время заправлял Алексей. Мои родители, отправляя меня в университет, надеялись, что я не буду жить в общежитии, но в полной мере избежать мне этого не удалось. Любой нормальный студент, только что вырвавшийся из-под опеки родителей, попадает в самый водоворот студенческой жизни. И уж если ты не идешь в общежитие, рано или поздно оно придет к тебе само. Особенно на первых курсах, когда молодежь еще ничего толком не понимает.
В постоянном беспорядке я прожил до четвертого курса, потом компании постепенно стали рассеиваться. К этому времени группы на потоке сильно поредели: ушли те, кому дисциплина была не интересна или чересчур сложна. Так часто случается: те, кому учиться интересно, не замечают сложностей в учебном процессе. Но учеба была не единственной причиной, только в нашей группе две девушки ушли в академический отпуск по беременности. Несколько ребят просто исчезли, один забрал документы в середине семестра: нужно было обеспечивать молодую семью, которая так невзначай свалилась ему на голову. Впрочем, он, когда я видел его в последний раз, как всегда улыбался и говорил, что устроился на кулинарные курсы в какой-то техникум, в общем, без работы не останется. Не менялся только Леха. Он по-прежнему устраивал посвящения и заправлял на всех факультетских вечеринках, бегал за первокурсницами (или это они за ним бегали, я тогда не хотел разбираться). Время от времени мы собирались в кино или у меня дома, чтобы выпить пива и до хрипоты спорить обо всем на свете. И все было легко и просто, пока в нашу жизнь не ворвалась Катя.
Понимая однажды, что жизненный опыт, накопленный в юности под патронажем семьи, не может быть ответом на самые животрепещущие вопросы, человек обращает взор на таких же потерянных и вопрошающих, как он сам. Перед ними стоят одни и те же вопросы. Они сближаются, как товарищи по несчастью. Но постепенно этот мировоззренческий коммунизм приводит к накоплению собственных, лично выстраданных ответов, которыми ни с кем уже не поделишься. Тем не менее, кровь, которой пишутся эти ответы, взывает к другому человеку. Расписываясь ею, человек становится слишком слаб, чтобы выносить тяжесть своих знаний в одиночку. Вот и у нас подходил к концу период первичного накопления капитала – каждый начал заглядываться в свою сторону: Кривомазов искал работу, Серега – барабанщика для своей рок-группы, ну а я по-прежнему искал смысл жизни. Свой смысл друзья нашли раньше меня: разве что Леха всякий раз многозначительно посмеивался над всеми нами. Он появлялся не часто, да и мы перестали видеть в нем непреложный авторитет и по большей части разговаривали с ним на равных.
Опасность мы почуяли только через три дня после того, как, изрядно захмелев, Колесников рассказал Пинегину о Кате. Сначала Леха долго смеялся, потом попросил показать ему пассию Сергея, а еще через пятнадцать минут во всеуслышание заявил, что Колесникову пора, наверное, жениться, и он, Алексей, применит все средства, чтобы свести его с Катей. На какое-то мгновение воцарилась тишина. Кривомазов сердился на нас: ему все эти разговоры были уже поперек горла. О моих переживаниях, конечно, никто не знал, но растерянно глядя мне в глаза, Колесников понял, что мы испугались одного и того же. Он сдвинул брови и коротко покачал головой:
– Нет, Лех, спасибо, я уж как-нибудь сам, – твердо заговорил он. – Знаем мы тебя. Я тебя к ней и на пушечный выстрел не подпущу.
Леха, впрочем, сделал вид, что не заметил перемены в обществе. Он был по-прежнему весел и продолжал подтрунивать над Серегой, пока все не разбрелись спать. Сон не шел, но не мне одному не удавалось заснуть, Колесников тоже постоянно ворочался и вздыхал. Страсти улеглись только к утру. Тема была исчерпана, а мы с Серегой про себя надеялись, что Алексей не принмет этот разговор всерьез. Но он после таких вечеров был загадочнее сфинкса: пил чай и был подозрительно молчалив. Сашка покинул наше общество с самого утра, как только проснулся. Мы, впрочем, к этому уже давным-давно привыкли. К тому времени он уже месяц где-то работал.
Так, собственно, все и началось. Тогда я познакомился с Пинегиным второй раз – все, что раньше нас в нем веселило, что мы принимали в нем за чудачество или странность, теперь стало по-настоящему опасным. Но кошка пробежала в нашей компании еще и между мной и Серегой, с тех самых пор мы перестали друг другу доверять и постепенно стали отдаляться. Правда, по иронии судьбы разбежаться просто так мы не могли. В какой-то момент центр притяжения компании сместился: мы по-прежнему вращались в одной плоскости, но уже вокруг другого солнца.
* * *
Через три дня после того злополучного разговора к нам в университете подошел Алексей и с улыбкой спросил, покажем ли мы ему пассию Колесникова. С этого дня, пожалуй, по-настоящему и начались все наши хождения по мукам. Колесников довольно резко ответил, что это уже не смешно, но Леха снова сделал вид, что не замечает его интонаций. Он улыбнулся и сказал нам, что если мы не хотим, он справится и без нашей помощи. И был таков. Серега еще долго скрипел зубами, а мне попеременно было смешно и грустно: в конечном счете, Колесников прекрасно знал, с кем он имеет дело. А с другой стороны, мы хоть и были с ним товарищами по несчастью, делиться этой проблемой друг с другом не спешили. В тайне мы надеялись, что Леха не сможет произвести на Катю особого впечатления.
