В тот год сгорел еще один барак. Зимой несколько обитателей лагеря, среди которых был и отец малыша, пытались бежать через пролив по льду. Их окоченевшие трупы привезли на санях и сбросили посреди лагеря, как дрова. Было так холодно, что слова замерзали во рту и птицы, они падали с неба точно камни.
Пришла весна, промелькнуло лето, одно, другое. Малыш рос, подобно сорной траве, вырастало и пятно на его лбу, оно уже напоминало карту мира. Разглядывая свое отражение в зеркале, он стал задавать Глебу вопросы. Происходящее вокруг было для него непонятно.
Глеб не знал, что ответить малышу. Каждый сам для себя открывает истины.
Когда малышу исполнилось 7 лет, Глеб отвел его в школу, которая располагалась в поселке старателей, в нескольких километрах от лагеря…
На всю жизнь малыш запомнил этот дом с длинными, напрасно петляющими коридорами, лестницами и комнатами, кишащими молью. Какие только несчастья и издевательства он не испытал там. Он не понимал, какая в этом польза, но терпел, тупо и безнадежно, уставившись на учителя, жилистого и нудного немца, или в окно, когда уроки вела жена немца, довольно неловкая и близорукая блондинка. Иногда, пользуясь ее близорукостью, малыш вылезал в окно во время урока и бродил по окрестностям.
Однажды малыш заблудился. Весь в слезах он вышел к озеру и увидел заброшенный скит с часовней. Дверь часовни была приоткрыта. Он вошел. Внутри часовни царило запустение и тишина. Было сумрачно. Где-то под сводами шелестели бабочки. И вдруг малыш увидел Глеба, который стоял на коленях перед осыпающимися фресками с изображениями мучеников.
Малыш окликнул Глеба.
Глеб медленно и неуверенно обернулся. Афелия стояла перед ним в полосе падающего света. Он не сразу узнал ее. Она похудела, была бледна, щеки ввалились, и на лбу появилось какое-то странное пятно. Он все еще не верил, что это она. Сколько раз воображение обманывало его.
— Афелия… — прошептал он прерывающимся шепотом и, пересиливая ноющую боль в паху, пополз к ней, обнял ее ноги, пахнувшие прелыми листьями.
— Ты с ума сошел, это же я… — Малыш отступил на шаг. Солнце ослепило его, и он не увидел слез, медленно сползающих по щекам Глеба…
Ночевал малыш у Глеба, лежал и прислушивался к странным звукам.
«Скрип-скряб…» — Пауза. И опять: «Скрип-скряб…» — Малыш привстал. По стенам порхали странные слипчивые блики. Неожиданно ставня отпахнулась. Лунный свет залил постель Глеба. Она была не смята. Малыш позвал его и вышел наружу. Глеб сидел на камнях у входа, кутаясь в одеяло. Он был похож на ангела, уставшего летать.
— Что ты здесь делаешь?.. — Малыш присел рядом.
— Жду… — Глеб как-то беспомощно улыбнулся.
— Кого?..
— Твою мать… она уже приходила… на ней было крепдешиновое платье, ботики на меху, точно такие же ботики были и у моей матери… она нисколько не изменилась, а я изменился… от жизни люди портятся… — Глеб умолчал о том, что от сна осталось и какое-то бесстыдное и беззаконное желание.
Глядя куда-то в пустоту, малыш увидел мать в изысканно изящном платье, элегантную, с вытянутым тонко очерченным лицом и запавшими глазами. Он увидел ее так ясно, даже почувствовал запах духов.
— Давай уедем отсюда… — сказал малыш.
— Куда?..
— Все равно куда…
— Уже поздно, слишком поздно… — Глеб хмуро посмотрел на лагерь. Хмурился он из-за погоды и собственных мыслей, которые наводили тоску. Он не видел смысла в своей растраченной жизни. Она казалась ему бесконечной и до безумия однообразной.
Малыш заснул. Глеб укрыл его одеялом, сел и стал похож на камень, среди камней.
Мимо текли сны, не задерживаясь, как отражения в воде, искаженные зыбью, темные, обманчивые, вводящие в заблуждение.
Вздох, полубессознательный стон. Глеб открыл глаза. Перед ним расстилался привычный унылый пейзаж, только у самого горизонта небо было рыжим. Вставала заря. Паучки растягивали паутину, оплетали тонкие ветви и листья все в каплях росы, словно осыпанные бриллиантами…
Утром Глеб проводил малыша до поселка старателей.
— Все, дальше иди один, устал я идти… иди, иди, чего ты ждешь, второго пришествия?..
— Не хочу я туда идти… эти коридоры, лестницы… этот немец… просто не хочется говорить… — Дальше малыш разговаривал руками и всем своим видом.
Глеб хотел улыбнуться, но не смог.
Из-за поворота дороги вышли несколько старателей, среди которых был и немец. Он выделялся своим необычным видом…
— Ну, все, будь здоров… вспоминай иногда обо мне… — Глеб поцеловал пятно на лбу малыша и пошел. Он уже знал, что будет делать.
У часовни Глеб помолился, огляделся. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь стрекотом цикад, нетерпеливыми криками ворон и голодным лаем бродячих собак. Он достал из бокового кармана плаща веревку и направился к дереву, которое облепили вороны, точно черные цветы. Перебросив веревку через сук и убедившись в ее прочности, он сделал петлю…
Глеб уже затянул петлю на шее, когда Афелия схватила его за руку.
— Не делай этого… — сказала она. На миг ему стало страшно. Он бессмысленно взглянул на Афелию, покачнулся и обвис, раскинув руки, как будто распятый в воздухе ее словами. Он висел, слегка раскачиваясь и поворачиваясь.
Через несколько дней бродячие собаки отгрызли ему ноги, а вороны выклевали глаза…
Малыш остался совсем один и жена немца, страдающая бесплодием, уговорила мужа усыновить его. Ему отвели отдельную комнату в пристройке.
Прошло еще одно лето.
Как-то малыш задремал над книгой и ему приснился сон из его птичьего прошлого. Он летал, кружил над бараком, потом опустился на камни, на которых обычно сидел Гомер. И вдруг к нему подошел Глеб. Малыш так ясно его увидел. Он мог бы пересчитать все морщины и бородавки на его лице.
— Когда ты заберешь меня от немца, я не могу больше у него жить… — всхлипывая, прошептал малыш.
— Скоро… — сказал Глеб, и малыш проснулся весь в слезах.
Над поселком царил вечер, светлый и тихий. Если бы все было таким, каким казалось.
Некоторое время малыш наблюдал за женой немца в щель двери. Она раздевалась и причесывалась на ночь. Немец уже спал. Наконец и она заснула. Малыш встал, на цыпочках перебежал комнату, порылся в шкатулке, где жена немца хранила нитки, ленты, пуговицы. Наконец он нашел то, что искал. Это была брошь с водянисто-бледным камнем. Точно такую же брошку он видел на груди у матери. В камне как будто мигали глаза, тысячи глаз.
Под утро малыш ушел из поселка…
1
Серафим шел по аллее, огибающей пруд, вокруг которого в какой-то смутной дымке нереальности маячили сосны, как будто нарисованные очень тонкой кистью из верблюжьего волоса. Их отражения в воде напоминали двоящиеся силуэты мужчин и женщин, сломанные полосой ряби. Он шел и оглядывался. Реальность не вызывала к себе доверия. Она открывалась слой за слоем и напоминала бред, зарождающуюся галлюцинацию. Казалось, что это всего лишь декорация некоего представления, управляемая невидимым машинистом сцены, которая скрывает за собой настоящий город.
На горбатом мосту Серафим приостановился. Его насторожили знакомые интонации в голосе незнакомца в рыжем парике и в очках с дымчатыми стеклами.
Вспомнилось детство, как будто приоткрылась дверь. В комнату с низким потолком и земляным полом вошел дядя в телогрейке, обвязанный женским платком с охапкой веников для бани. Тетя сидела на кровати, придавленной горкой подушек, бледная и босая. Отсвет от зеркала упал на ее лицо, и оно расцвело, обрело форму и цвет…
Все это Серафим увидел и так ясно, даже почувствовал запах, исходивший от веников.
— Я его потерял у дома Графини… — сказал незнакомец в очках с дымчатыми стеклами. — Мне и в голову не могло придти, что у него есть двойник…
— Все это довольно странно… — отозвался его собеседник, лысоватый господин в потрепанном плаще и в больших, не по размеру ботинках. По всей видимости, он страдал подагрой. — Вполне возможно, что и Графиня замешана в этом деле…
— Или нас просто водят за нос…
— Ну, не знаю… мне пора, я уже опаздываю… — Прихрамывая и сутулясь, лысоватый господин направился к лимузину с помятыми крыльями, а незнакомец в очках с дымчатыми смешался с толпой, которая занимала лужайку справа от южных ворот Башни. Толпа слушала оратора с профилем иудея, пытаясь уследить за его жестами. К оратору жались две женщины по виду старые девы, склонные к тоске и скуке. У одной из дев в руке был зонт похожий на листья тропической пальмы. Оратор что-то доказывал толпе с упорством, а иногда и с успехом. Ему аплодировали. Были в толпе и такие, которые выкрикивали в адрес оратора оскорбления или молчали, скрывая свои чувства.
Подглядывая за незнакомцем и оступаясь на шатких и осклизлых ступенях лестницы, Серафим поднялся на террасу с балюстрадой. Открылся вид на Болотную площадь. Она напоминала водоворот, над которым поднимались уступами крыши Башни, как гребни волн. Лишь мрачность мешала этой картине стать величественной.
