— Передашь ему это… — сказал старик и указал на конверт с монограммой. Он лежал рядом с засушенными камелиями и искрошившимися до прожилок листьями.
Иосиф сунул письмо в боковой карман плаща, покосился на незнакомца с наголо остриженной головой, похожего на египетского жреца.
«Такое впечатление, что они меня с кем путают… жутковатое место… надо как-то выбираться отсюда… — Иосиф пошел к выходу, свернул налево, потом направо и наткнулся на стену. — Кажется, я заблудился, где же выход?.. ага, вот и дверь…»
Приоткрыв обитую ржавым железом дверь, Иосиф вышел в коридор. Дверь захлопнулась за его спиной, и он очутился в кромешной темноте. Его насторожили странные звуки. Дрожащими пальцами он нащупал в кармане коробок и чиркнул спичкой. Пламя на мгновение осветило потолок, сплошь усеянный свисающими тушками летучих мышей. Вдруг они начали падать вниз, одна за другой, визжа, в беспорядке порхая. Обхватив голову руками, Иосиф побежал в уводящую глубь коридора. Коридор постепенно сужался. Иосиф уже полз. Он то ложился на спину, то на бок. Застрял. Страх волной затопил его. Он судорожно дернулся. Что-то треснуло, обрушилось и он упал на лестницу. Откуда-то доносились голоса, слабые, далекие. Они звучали сухо и равнодушно.
Лестница вывела Иосифа на сцену. Шла репетиция, и на Иосифа никто не обратил внимания.
Из театра Иосиф вышел через служебный вход.
Уже смеркалось. К Болотной площади неслышно текли ручейки мужчин и женщин. Преобладали женщины, совсем еще юные. Они прогуливались вдоль набережной в ожидании фейерверка.
Взгляд Иосифа обежал босоногую статую Справедливости, скользнул дальше и остановился на мальчике, который тащил за собой плетеную из камыша коляску с надувными шинами. Ноги у него вязли в грязи, но он упорно тянул коляску вверх по склону. В коляске сидела девочка в шляпке с широкими полями, прикрывающими бледное личико, на котором, словно грязь, проступал румянец. Девочка помахала Иосифу рукой, как будто она не утонула много лет назад. Она с любопытством смотрела по сторонам. Хотелось бы и ей быть такой же элегантной и беззаботной, производить впечатление.
Из переулка, огибающего боковой фасад здания театра, вышел духовой оркестр.
В звуки музыки вмешались хлопки. На трубах заиграли огни фейерверка. Они свивали в небе венки. Девочка обомлела от восторга и рассмеялась.
В каком-то затмении Иосиф услышал смех девочки, мягкий и нежный, как хрустальный звон среди синего порфира и пенящейся яшмы. Он уже шел за коляской, не понимая, сон это или явь.
— Хорошо, что я не умею ходить… я бы утонула в этой грязи… осторожно, ты заляпал мне платье… — Девочка подняла голову, посмотрела сквозь ресницы на Иосифа, на яблоневый сад, на небо, затянутое тучами. — Ну и дура же я, вырядилась, теперь платье полиняет, повеситься можно с тоски… — Она закрыла глаза и притворилась спящей. Ее лицо приняло привычное страдальческое выражение…
Начался дождь. Мальчик и коляска исчезли в мороси. На фоне серого с фиолетовым отливом неба уже маячил только яблоневый сад, который примыкал к дому с террасой, затянутой проволочной сеткой…
Это сцена виделась Иосифу и раньше. Она постепенно наполнялась деталями и подробностями, которые он не замечал прежде.
Подавив невольный вздох, скрывающий какую-то тайну прошлого, Иосиф пересек улицу и свернул в путаницу грязноватых переулков.
У невзрачного на вид дома, где жил Пилад, он остановился. Несколько лет назад Пилад отошел от дел, отказавшись от многих привычных излишеств и удобств. Днем дом выглядел уныло, ночью же просто жутко.
Иосиф нерешительно заглянул в окно, заставленное геранями в горшках. В полутьме поблескивало зеркало. В зеркале отражался камин, стол с гнутыми ножками, заваленный бумагами, книгами. Среди книг чадила лампа, стыл чай из липового цвета для успокоения нервов.
Нащупав в боковом кармане плаща письмо, Иосиф осторожно просунул его между горшками…
3
Услышав шум за окном, Пилад приоткрыл веки. За стеклами окна обрисовались знакомые очертания города: берег реки, гребни, уступы ржавых крыш, спускающиеся к воде, силуэт Башни, этажами нависающий над домами. Некоторое время Башня отвлекала внимание Пилада своей мрачной и унылой строгостью форм. Взгляд его упал на пол, тронул траченный молью коврик, переместился на глобус. Он толкнул его, размял затекшие пальцы, изуродованные подагрой и, укутав шею шарфом, снова склонился над рукописью.
В глазах рябило. Мелькали какие-то пятна, сгустки букв, смешанные с совершенно случайными вещами или скрытые под ними. Он отстранился, потер глаза и глянул в зеркало, в сумерках которого так ясно вдруг увиделось лицо Тиррана…
— Боже, как ты живешь… пыли-то, пыли… и крыша течет… все как всегда… полон благих намерений, о которых никто не догадывается и по горло в долгах… когда ты только поймешь, что людям нужны не книги, а кусок хлеба и чувство безопасности… — Пауза. — Пора, наконец, тебя разбудить… — Опять пауза. — Я тут наследил на полу… — Оставляя следы, Тирран подошел к картине, которая висела в простенке между окнами. На тускловатом фоне различалось тонко выписанное лицо девочки. — Кто это?.. плохо вижу… забыл очки… а она мила… да, но куда смотрят ее родители, происхождение, национальность и место проживания которых не трудно предположить… а?.. ей же не больше 13 лет…
Пилад промолчал.
— Вот так приобретают дурные привычки… правда, говорят, что достоинства — это продолжение наших недостатков…
Пилад усмехнулся и спросил намеренно безучастным тоном:
— Ты ее знаешь?..
— Очень может быть… — отозвался Тирран.
— Так ты ее знаешь или не знаешь?..
— Кажется, знаю и должен тебе сказать, что она очень похорошела за последние несколько дней… — Тирран бегло глянул на часы.
— Может быть, ты что-то путаешь?.. — Голос Пилада дрогнул. Он испугался. На минуту ему показалось, что Тирран действительно знает Афелию. — У нее есть сестра…
— Такая миленькая, с прыгающими по спине рыжими косичками… довольно бедовая девочка… но оставим это… откровенно говоря, меня занимает нечто иное… совсем иное… — Взгляд Тиррана приобрел напряженную сосредоточенность. — У меня есть для тебя дело… — Он понизил голос. — Весьма деликатное и довольно опасное дело… — Помолчав, он неожиданно улыбнулся.
— Чему ты улыбаешься?..
— Вспомнил твою роль в пьесе… как же она называлась?.. нет, не помню… ты играл в ней роль призрака… ты еще не забыл эту роль?.. возможно, тебе придется еще раз ее сыграть, но в других декорациях… и ты, наконец, сможешь найти применение своим идеям, станешь звездой, а то и целым созвездием… будем надеяться, что тебе придется отправить на небеса не слишком многих…
Пилад молча пожал плечами.
С тех пор Пилад работал в Тайной Канцелярии, выполнял будничную работу всех тиранов — наводил порядок. Иногда он устраивал манифестации с определенными целями: узнать, в чем причина очередного подорожания, безработицы, нехватки жилья, а потом растерянно, с тоской слушал доклады и изумлялся. Он еще был чувствителен и склонен к меланхолии. В общем, ничего особенного он не делал. Это был почти механический процесс, не повинующийся никакой эстетике, тонущий в грохоте репродукторов и духовых оркестров. Обман оваций, мифы об успехах, тяготы власти и гнет собственной весомости, все это будет потом…
Дрожащими пальцами Пилад смял несколько исписанных листков, близоруко сощурился, всматриваясь в зеркало. Поддавшись пагубной галлюцинации, он так ясно вдруг увидел там серый дом на набережной, в угловой комнате которого собрались заговорщики. Это было его первое дело. В комнате было душно, но окна не открывали из опасения, что их могут подслушать.
Вдруг стекла задребезжали. Окно распахнулось. Порыв ветра разметал бумаги.
— Там солдаты… — воскликнул кто-то из заговорщиков, пытаясь поймать летающие бумаги и закрыть окно. В ту же минуту медленно, точно в ночном кошмаре, открылась дверь. В комнату вошел лысоватый господин в плаще, застегнутом на все пуговицы. Вспомнилось, как он говорил, как моргал водянистыми глазами (он еще не носил очков с круглыми стеклами). Вдруг он ударил кулаком по столу. Лампа замигала, высветив его лицо, похожее на алебастровую маску, снятую с покойника, стол, забрызганный воском и чернилами, гроздь винограда, бегущие вкось строчки черновика воззвания, и погасла…
Всю ночь шли аресты…
Тирран читал утренние газеты и пил смородиновую настойку. Он заражал себя хорошим настроением, которое никто не решался испортить.
Уже светало, когда Тирран отпустил Пилада. Город спал и видел сны, вводящие в заблуждение, готовые перейти во что-то иное. Опустив голову, Пилад брел вдоль набережной, ощущая во всем зыбкость, неустойчивость. Вода плескалась у ног, размывала берег. Вот и пристань, освещаемая тусклым фонарем, вокруг которого вился рой ночных бабочек, ржавый буксир, угол угольного сарая. Мимо, как приведение, прошел Доктор от медицины, щуплый, со слабой грудью, всегда готовый к отступлению. Таким он был на общем снимке выпускников школы N 33, в которой Пилад одно время преподавал историю. Помедлив, Пилад вошел в подъезд дома с террасой, поднялся по лестнице, путаясь в ключах, открыл дверь и очутился в полутьме прихожей. Машинально глянув в зеркало, он пригладил волосы. Он был в одной рубашке, прижатой широкими подтяжками. Пиджак он нес в руках. Увидев Афелию, он побледнел. Сердце сжалось. Она вышла из зеркала, как будто это была дверь.
