Он гостил у Филоксены в течение месяца. Трех недель было бы более чем достаточно, но не хотелось расставаться с удобствами. Филоксена была богатой и не скупилась на гостеприимство.
Своим богатством она была обязана безвременной кончине мужа, государственного чиновника, который умер от лихорадки, будучи без особой нужды откомандирован в далекое захолустье. Она праздновала свободу или мстила, тратя его деньги на искусство, которое он презирал. В доме была одна из лучших коллекций скульптуры, художественных изделий из бронзы и серебра, которую Симону когда-либо доводилось видеть. Он неохотно отвел от нее взгляд и пустился в рассуждения о непостоянстве мира.
Собственно, его и пригласили для беседы. Во многих кругах он бы сошел за ученого человека, хотя не во всех кругах одобрили бы то, как он использовал свою ученость. В небольшом торговом городе Аскалоне он был редкостью. Его пригласили в гости на неограниченный срок. Все, что он него требовалось, — это скрашивать вечерний досуг вдовы беседой. Он подозревал, что вдова имеет виды и на его ночное время, но не считал, что оказание подобных услуг входит в его обязанности, — его свобода и так была слишком ограниченна. Он объяснил ей, что его чудотворные силы зависели от воздержания. В связи с этим мог возникнуть вопрос о Деметрии. Но пока она ничего не заметила.
Короче говоря, было ясно, что оставаться дольше в этом доме он не мог.
Через несколько дней после того, как ее маг изумил торговый люд, взлетев с крыши высокого дома, Филоксена устроила обед в его честь. Симон, осматриваясь вокруг, пока Деметрии снимал с него сандалии, увидел, что вдова собрала компанию из городского магистрата, веселого книготорговца по имени Флавий, который на прошлой недели приобрел у Симона снадобье для прерывания беременности дочери этого самого магистрата, и торговца пряностями, чей старший сын был влюблен в свою мачеху и консультировался у Симона по поводу гороскопа своего отца. Торговец пряностями располагался на ложе рядом с Симоном. Он него исходил сильный запах корицы.
Симон с важным видом приветствовал сотрапезников и, пока всех обносили закусками, поинтересовался у соседа о том, как у него идут дела.
— Ужасно, — ответил торговец пряностями с такой горячностью, что у него изо рта выпали крошки печенья и просыпались на ложе. Он собрал их толстыми пальцами, увешанными перстнями, и отправил обратно в рот. — Импортные пошлины разорительны. Массовые товары не приносят почти никакой прибыли, с товаром высшего качества дело обстоит немного лучше, но, если я потеряю даже небольшую партию, что вполне вероятно, принимая во внимание всех этих бандитов на дорогах, я понесу убытки. Нет абсолютно никакого стимула расширять дело.
— Чертова администрация выжимает из этой страны все до капли, — проворчал Флавий.
Лицо магистрата передернулось.
— Я собирался взять в дело сыновей, — продолжал торговец пряностями, — хорошие мальчики, хотя старший… я не знаю. Но он остепенится. В любом случае теперь я им говорю: было бы лучше, если бы они выучились какой-нибудь профессии. Юриспруденции, к примеру. Юристы делают большие деньги.
— И бандиты тоже, — рассеянно заметил Симон. Его внимание привлекло столовое украшение, которого он прежде не замечал. Это была фигурка сатира из золота с драгоценными камнями, поддерживающая блюдо со сластями. Совершенно очаровательная. А если драгоценные камни настоящие, то к тому же и очень дорогая.
Он почувствовал, что на него смотрят девять пар глаз.
— Вы наверняка не одобряете творящегося беззакония, — сказал магистрат. Симон с интересом отметил, что тот мог говорить с абсолютно неподвижным лицом.
— Конечно, не одобряю, — поспешно отозвался Симон. — Это лишний раз подтверждает, что в верхних эшелонах власти по-прежнему не относятся серьезно к проблемам страны.
Это был сильный ход. Послышался одобрительный шумок. Филоксена нежно улыбнулась ему, а Флавий, которого магистрат не мог видеть из-за большой вазы с фруктами, хитро ухмыльнулся.
Разговор перешел к политике. Симон, взявший себе за правило не высказывать политических взглядов, которые могли бы счесть спорными, потягивал вино и слушал. Мнения присутствующих разделились по поводу того, как губернатор подавил недавний бунт в городе.
— Он перегнул палку, — заявил человек с тяжелой нижней челюстью, которого представили Симону как банкира. — Люди этого не поддержат: они там все горячие головы. Попомните мои слова, будет кровавая баня.
— Кровавая баня уже была, — возразил Флавий. — Двадцать человек убиты войсками и еще пятьдесят затоптаны разбегающейся в панике толпой. На мой взгляд, это бойня. А на ваш?
— Я потерял десять фунтов трагаканта во время этих беспорядков, — скорбно заметил торговец.
— И тем не менее это повторится, пока он занимает пост губернатора, — сказал банкир. — Он не понимает нашу провинцию.
— Других на эту должность и не назначают, — сказал Флавий.
Магистрат поджал губы и обратился к банкиру.
— Вы полагаете, им надо было позволить бесчинствовать на улицах? — спросил он холодно.
— Прежде всего, он сам и спровоцировал проблему, — сказал банкир.
— Как именно?
— Использовал ценности их храма для строительства своего проклятого акведука.
— Неужели! — Неподвижное, как маска, лицо магистрата передернулось от нетерпения. — В этом городе никогда не было настоящего водопровода. Им приходилось бесконечно строить новые цистерны. А вам случалось бывать там в дни праздников?
— Должен признаться, не случалось, — ответил банкир.
— Тогда я вам скажу, что там царит полный хаос. Несколько сотен тысяч паломников наводняют узкие улочки — даже телеге не проехать, все ведут своих овец к жертвенному алтарю, или что там они с ними делают, а воды и на местных-то жителей едва хватает. Вот это, — сказал магистрат, — действительно опасная ситуация.
— Звучит пугающе, — протянула Филоксена. — Там, должно быть, ужасно шумно от всего этого блеяния?
— Шум, — сказал магистрат, — ничто по сравнению с запахом.
— Тем не менее я настаиваю, — упрямо сказал банкир, — он не должен был использовать храмовую казну. Все знают, насколько они чувствительны к таким вещам.
— Я полагаю, — с горечью сказал торговец пряностями, — он мог взять требуемую сумму из налогов.
— Да в этом храме ничего нет, — неожиданно вступил в разговор молодой офицер от кавалерии в самом конце стола. — Мой прадед заходил туда, когда служил у Помпея. Он пуст. Ни образа, ничего. Просто пустое помещение.
— Как? — послышались недоверчивые голоса.
— Я тоже слышал об этом, — сказал банкир. Он повернулся к Симону: — Пусть наш высокий гость скажет нам. Это правда?
— Я не принадлежу к этой вере, — сказал Симон, изучая собственное отражение в багряном вине, — но я могу сказать вам. Да, это правда. В святая святых пусто.
После его слов наступила неожиданная тишина, словно древняя непреклонность религии, о которой шла речь, снизошла на миг с горных твердынь, где она нашла приют, и воцарилась в этой элегантной зале.
Неловкую тишину прервала вдова, которая наклонилась к Симону так, что стала видна белая ложбинка между ее грудями.
— Наш высокий гость, — тихо сказала она, — был молчалив сегодня. Разумеется, мы знаем, что скромность — признак настоящего таланта, но нам все же хотелось бы услышать от него несколько слов. Наша болтовня, должно быть, смертельно утомила его: я уверена, он привык к беседе на намного более возвышенные темы.
Она одарила его интимной улыбкой, давая всем понять, что они с Симоном часто вели такие возвышенные беседы.
— Напротив, было очень интересно, — сказал Симон. — Мне всегда интересно, что думают люди. Ниmani nil a me alienum puto [Ничто человеческое мне не чуждо (лат.)] — Он сделал паузу, и его взгляд на секунду задержался на золотом сатире в центре стола. — Ничто более не занимает философа, — продолжил он, — чем изучение человеческой природы. Хотя если говорить точно, то, конечно, высшим предметом изучения философии является природа души.
Компания глубокомысленно изучала еду на своих тарелках.
— Например, Платон, — продолжал Симон, — выразил свое видение души в изумительной метафоре, с которой вы, возможно, знакомы.
Он подробно остановился на знаменитом образе возничего с разномастными конями и с воодушевлением развивал тему в течение следующего часа. Бокалы наполнялись все чаще. К концу часа торговец пряностями и банкир спали, а молодой офицер в конце стола тщетно пытался опустить свой бокал под нужным углом. Глаза Филоксены, когда она смотрела на Симона, казались влажными и несфокусированными.
Симон подкрепился инжиром и безжалостно приступил к учению Пифагора. Весь месяц его держали в этом доме за ручную обезьянку. Хорошо — он исполнит роль.
