— Ста-а-новись…
Раздался поспешный топот, стук оружия, лязганье затворов. Глядевший до того в сторону гор мужчина посмотрел на юношу. Их взгляды скрестились, смешались, слились.
— А сейчас, дядя!..
— Сынок… не волнуйся… смерть — это всего лишь миг…
Операция
— Мне пора уходить, — сказала она и, задержав на нем взгляд, поймала себя на мысли, что от появившегося на висках серебра и морщинок у глаз он выглядит еще привлекательнее и мужественнее.
— Не спеши, мы так давно не виделись… Сейчас мне, как никогда, тебя не хватает…
Он внимательно посмотрел на все еще лежавшую в постели под полуоткинутой простыней подругу, и ему показалось, что плечи ее, руки, грудь излучают какой-то необыкновенный свет.
— Не придумывай. Мне ведь нужно еще успеть о твоем приезде сообщить и передать твои указания. Операцию не отложишь. Ее надо начинать немедленно.
— Конечно. И крайне осмотрительно. Провала допустить нельзя, уже известно, где я буду послезавтра… Только осторожно, очень осторожно, — произнес он размеренно, будто разговаривал сам с собой.
Она приподнялась и стала застегивать пуговицы на блузке. Его взгляд остановился на ее бедрах, вырисовывавшихся под прозрачной нижней юбкой.
— Лучше бы ты осталась до утра… А может, мне с тобой пойти…
— Ты с ума сошел! И думать не смей!
Заложив руки под голову, он продолжал лежать молча. Его задумчивый взгляд блуждал где-то в параллельных потолочных балках, задержался на чердачном окне, за которым опустилась ночь, хотя этого и не было видно.
— Но… — проронил он, не шевельнувшись.
Приведя в порядок прическу, она засовывала ногу в туфлю и, казалось, не слышала его.
Сборы были закончены, и она подошла к постели, чтобы поцеловать его на прощание.
Он словно пробудился ото сна и резким движением, даже с яростью, притянул ее к себе и принялся горячо целовать. А после нежно-нежно провел ладонью по плечу, шее, лицу.
— Я пошла, — сказала она, вставая.
— Фабиану объясни хорошенько — провалить дело нельзя, — бросил он, и в его голосе уже не было возражения против ее ухода.
Он рассеянно смотрел на свои руки, из которых только что высвободилась она, и сквозь пальцы следил за удалявшейся женской фигурой, выросшей чуть не до притолоки. Сев в постели, он подмигнул ей:
— А послезавтра найдешь меня?
— К вашим услугам, мой генерал! — воскликнула она с широкой улыбкой и шутливо откозыряла левой рукой. И тут же, но с погасшей уже улыбкой, похожей скорее на гримасу печали, она прошептала: — До пятницы…
— Буду тебя ждать… А ребятам скажи, пусть держатся, да покрепче. Выше голову, но будьте осторожны!
Через открытую дверь ворвалась волна прохладного ночного воздуха, пропитанного запахами жасмина, манго и апельсина.
Он прислушался к звуку удалявшихся шагов. Вот скрипнула железная калитка. И глухая тишина окутала его, словно на голову натянули резиновый мешок.
Вьется к потолку струйка дыма от зажатой между пальцами сигареты.
(По городу стелется туман. Он обволакивает улицу за улицей, осаждает дом за домом, преследует каждого.)
Опять здесь, в этом городе… столько лет прошло. Он будто в зеркале видит себя… мальчишкой, без устали носящимся по залитым солнцем улицам, по лугам, дымящимся от зноя; школьником, выкрикивающим что-то под порталом старого колледжа; оратором, который вскарабкался на пьедестал монумента борцам за независимость и выступает перед собравшейся молодежью, бурно откликающейся на его слова. А потом… комитет, полуразвалившееся здание станции у реки, где их, как скот, погрузили в товарные вагоны… особенное чувство товарищества в тюрьме и… внезапно вспыхнувшая беспричинная ненависть друзей.
(Коварные каблуки рыщут по городу, они прочесывают квартал за кварталом, дом за домом.)
Невидимая тень неотрывно следует за ним по городу, где он скрывается, переходя с явки на явку — днем в темных очках, а чаще под покровом ночи. Ограды, дворики, лестницы, разговоры вполголоса, собрания при погашенном свете, торопливые уходы от преследователей.
(В висках стучит кровь от воспоминаний о перестрелках.)
Но вот судьба заносит в далекие края. Новые люди, иная жизнь, другая тактика.
«Я олицетворяю… я — это революция… Всему миру нужно показать бесчестье диктатуры. В конечном счете миссия огромной важности! Всеобщее уважение… вполне естественно… независимо от того, что скажет какой-нибудь жалкий подлец вроде Мартинеса… Зависть в эмиграции — дело серьезное… Нет, нет… очень важно, это не шутка. Помню ту девушку в…»
Крик разрезал тишину, словно удар ножа. Что это? Во сне, наяву? Может, с улицы… Он автоматически бросил взгляд на запястье, где обычно носил часы, и, опустив глаза, обратил внимание на целую груду окурков на полу. Струйка дыма поднималась к темной тени от лампочки, свисавшей с потолка.
Только сейчас он заметил попавшую в паутину, протянувшуюся от потолка к стене, муху, ту самую, которую он сгонял то с плеча, то с простыни, то с руки.
А с улицы доносился какой-то неясный и все усиливающийся гул, похожий на лай собачьей своры. Он быстро опустил щеколду на двери. Хлопнули створки жалюзи в одном, затем в другом окне. Погас свет в третьем. Снова откуда-то с улицы послышался то удаляющийся, то приближающийся крик, прерываемый неясными голосами Сухо щелкнул затвор винтовки. Кричала женщина.
— Раскудахталась! Замолчи, шлю…
Он выхватил пистолет и крепко сжал в руке. Обезумевшим голубем забилось сердце и подкатило к горлу, на лбу выступил холодный пот. Он жадно хватал воздух, когда спазма чуть отпускала. В потайном гнездышке своем продолжал верещать сверчок, муха, тщетно пытаясь вырваться из паутины, жужжала все жалобнее и жалобнее. Ему почему-то вспомнилась служанка, которую насиловали солдаты под лестницей… последний, возможно, уже мертвую…
Но что это? Снова крик или это у него внутри?
— Черт возьми!
Собственный голос прозвучал глухо, будто чужой, даже напугал. Сжав еще крепче рукоятку пистолета, другой рукой он надавил на выключатель, и лампочка, кровать, обшарпанные стены погрузились в темноту, вместе с умолкнувшим сверчком и мухой, переставшей жужжать.
С улицы наползла могильная тишина.
Клятва на крови
1Август начался теплыми и солнечными днями, словно маскируясь, хотя желтые цветы и пожухлые травы выдавали его унылую суть. Но прошло немного времени, и упругий северный ветер ударил в пересохшие струны, животные уже не находили покоя — все предвещало перемены. С дождями, однако, наступило временное затишье. Шум низвергавшихся струй как бы снял напряженность.
Так было к концу того августа, когда мои люди начали приходить в себя. Называю «моими» не тех, которые прибыли со мной, а тех, самых близких, которые видели меня в пеленках, мальчиком, юношей, которые знали меня как «сына дона Риверо» и очень рано стали называть «доктором» и которые теперь были немало удивлены моему неожиданному возвращению.
Всегда так было, и ныне было так: северный ветер опалил все вокруг, дожди погасили его неистовство, и сразу вверх потянулись ветви деревьев, пошли в рост травы, червяками и змеями поползли в стороны корешки и корневища. И как-то внезапно, неожиданно воцарилась звонкая, почти осязаемая тишина, которую можно было потрогать, измерить лентами зарниц. А потом — ливень, неуемная музыка дождя, нагоняющая сон. Если бы можно было сомкнуть глаза! Но нет.
Лили бесконечные — как само время — дожди, и не было им предела…
2Я вернулся сюда и почувствовал, как долго меня здесь не было. Я вернулся сюда и погряз в воспоминаниях о прошлом, о тех, кого уже нет в живых.
Я вернулся сюда и убедился, что все изменилось, что целая вечность прошла с тех пор, как жестокая действительность выбросила нас из этих мест, с тех пор как проклятием заклеймили фамилию, которую мой дед с белой длинной бородой пестовал наравне со своими овцами и коровами. Ту самую фамилию, основу которой заложил мой прапрадед-крестьянин, он же и засеял семенами эти красные земли. Обильно политые потом, они превратились в Риверо-иви, землю Риверо, или еще точнее — Риверо-землю, на языке гуарани; и кровь, и жизнь, и сами люди уходили в нее, или же она поглощала их, постепенно завладевая нашим существованием, окрашивая в свой багровый цвет.
3Мы вдвоем играли на веранде в голубой тени от навеса, когда худенькая женщина нам сказала:
— Тебе — золотую, а Прони — серебряную…
От нетерпения поскорее насладиться полученным гостинцем мы зубами срывали блестящую фольгу, чувствуя, как шоколадки мякнут под нашими пальцами.
У моей матери с лица не сходила улыбка, и говорила она с нами ласково, нежно. Казалось, от ее голоса быстрее плывут в канавке веточки, ореховые скорлупки, бумажные кораблики с цветными флажками.
