Все это произошло так быстро, что я невольно задумался о скоротечности жизни. Это были прекрасные и простые события. Они ничего не значили в моей судьбе, но были по-настоящему великолепны. Пусть меня спросят: «Если бы тебе дали прожить еще одну жизнь, ты бы причесался мокрой расческой, ты бы надел чистую белую рубашку? Ты бы набрал для девушки полную ванну теплой воды? Ты бы сел на холодный кафельный пол?» И я бы с чистой совестью ответил: «Да, я сделал бы все именно так».
Саша плавала от одного берега к другому, а я сидел рядом на холодном полу. Она свесила ногу через бортик как раз напротив моего лица.
— У нас сегодня три лекции, — сказала она и вздохнула.
— Ну и?
— Скоро сессия.
— Догонишь.
— Я никогда не буду химиком-технологом, ни-ког-да!
— Кем еще ты никогда не станешь?
— Врачом, я боюсь крови.
— Еще...
— Стюардессой, я боюсь высоты. Учительницей, я могу любить только своих детей. Когда мы заснули?
— Часов в шесть утра, — сказал я и поцеловал ее в щиколотку.
— Сколько тебе лет?
— Тридцать шесть, — ответил я, дотянулся рукой до полотенца и вытер мокрый подбородок.
— У тебя было много женщин?
— Да.
— Я хочу посмотреть на них.
— Зачем?
— Хочу! У тебя есть фотографии?
— Нет.
— Жаль.
— Нам не нужны фотографии.
Я насухо вытер ее полотенцем, высушил волосы, одел потеплее, взял за руку и повел к Москве-реке.
Мы стояли на Бережковской набережной и дули на воду. Вниз по реке плыли лодочки, много лодок, целая флотилия, в лодках сидели молоденькие женщины и пели. Днища плывущих по течению лодок были устланы ароматными полевыми травами, а на головах у красавиц цвели венки.
— Это они, твои женщины?
— Мои.
— Все до одной?
— Все.
— А вон та, хрупконькая, в черном платье, кто она?
— Тая. Оперная певица. Посмотри, у нее в лодке одни только черные розы. Когда мы познакомились, она сказала, что в жилах у нее течет черная кровь. Она любит бархат и тяжелую мебель, бронзу и оперу. Она вышла замуж за огромного толстого сатира. У нее в доме, что на Волхонке, глубокие мраморные подоконники, кабинетный рояль и люстра в четыре этажа. Раскачиваясь на моих плечах, она пела, все громче и выразительней, и за минуту до оргазма брала ноту си первой октавы. Сатир ночами стучит копытами и бьет рогами о стены, она поет, она воет как ветер, их ночные оргии приводят в ужас соседей, мистически настроенных девушек, молодых матерей и священников. Сейчас смотрю на нее, и знаешь, о чем думаю?
— О чем?
— Неужели когда-то мы были двумя половинами одного целого?
— Но она такая маленькая и хрупкая женщина. Она размером с пятикопеечную монету.
— Да, но голос у нее как у десятипудовой примадонны.
Тая запела. У меня на глазах выступили слезы. Пролетающая над водой птица заслушалась, забыла сделать взмах крыльями, упала в воду и утонула.
— А кто в другой лодочке. Вот эта черненькая, вот эта маленькая брюнетка?
— Наташа.
— Она мне нравится больше всех.
Я видел ее только дважды. Первый раз мы встретились в большой компании. Мы сидели за столом, ужинали и смотрели друг другу в глаза. Мы разговаривали глазами. Молча обо всем договорились и, когда гости разбрелись по дому, заперлись изнутри на ключ в кабинете хозяина и, не сказав ни слова друг другу, молча...
— Что, не говоря друг другу ни слова?
— Не говоря друг другу ни слова!
— Как рыбы?
— Как глухонемые! Как цветы! Как осьминоги! Как звезды!
— А которая из них твоя самая первая?
— Та, у которой на голове хризантемы, — сказал я и показал на девушку с венком на голове.
— На вид не дашь больше шестнадцати.
— Так оно и есть, она умерла и навсегда осталась юной.
Саша прищурилась, чтобы лучше увидеть свою соперницу, провалившуюся в мир Харона.
— Как это случилось?
— У нее был врожденный порок сердца, утром мать нашла ее мертвой в кровати.
— Давай помянем.
— Одну секунду.
Я сделал широкий жест рукой. Из рукава тут же потекла водка, посыпались закуска и звенящие стаканчики.
— Царствие ей небесное, — сказала Саша.
— Да будет земля ей пухом, — сказал я.
Мы выпили, закусили и снова стали смотреть на воду.
— А вон та худая, в платье с блестками?
Я ее звал Жираф за выразительные, печальные глаза и длинную грациозную шею. Мне было девятнадцать, когда мы познакомились ночью на улице. Я только приехал в Москву, у меня не было ни крыши над головой, ни денег! Я погибал от холода, стояла глубокая осень. На мне был тонкий румынский плащ. Я надевал три свитера один под другой, но и это не спасало. Жираф пригласила меня в гости. На последние деньги я купил бутылку вина. Я грузил хлеб в булочной у трех вокзалов.
— Ты работал грузчиком?
— Сутки через двое. Днем носил тяжелые камни, которые Христос только-только превратил в хлебы, ночью спал на столе для покупателей в торговом зале, рядом с витриной. Когда приезжали машины с горячими булыжниками, меня будили, и я опять работал. Рано утром я возвращался домой на метро. Все деньги, которые я зарабатывал, уходили за квартиру. Один день я работал, два дня были свободными.
— Они тебе кого-нибудь родили? Твои женщины?
— Одна родила мне абрикосовую косточку. Другая родила мне линзу от телескопа, третья родила мою любимую книжку. А четвертая родила мне меня самого. Дважды мертвого и трижды живого. А еще была девушка, которая родила мне ласточку, — птичка выпорхнула из гнездышка и улетела так стремительно, что акушер не успел схватить сачок!
— У тебя нет детей?
— Нет.
— А хочешь, рожу тебе ребенка?
— Нет.
— Почему?
— Я не понимаю.
— Что именно ты не понимаешь?
— Человека нет, нет, и вдруг он есть. У меня в голове это не укладывается.
Лодочки несло течением. Смеркалось. Потеплело, пошел снег с дождем. Где-то над Замоскворечьем в небо ушла ракета.
— У тебя было много мужчин? — спросил я больше из вежливости, на самом деле мне было безразлично.
— Очень много, — сказала она.
— Сколько?
— Тысячи две — две с половиной.
— Не может быть!
— Клянусь. И все прекрасно обученные, вооруженные до зубов, готовые в любой момент умереть за любовь.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать.
— Сколько ты весишь?
— Сорок девять килограммов.
— Это мировой рекорд. При весе в сорок девять килограммов, в возрасте двадцати лет у нее было две с половиной тысячи мужчин! Любезность за любезность. Я хочу посмотреть на них.
— Пожалуйста.
— Что для этого необходимо?
— Автомобиль.
— Не проблема.
Я свистнул три раза по два и один раз протяжно. Из кустов выехал мой красный кабриолет. Я открыл дверь пушкинским коготком, сел за руль. Мы вырвались на Ярославское шоссе. Через час машина въехала на старый военный аэродром. На краю бетонной полосы сиротливо стоял трехстворчатый шкаф. Саша приоткрыла дверцу, достала несколько картонных коробок и стала переодеваться. Она надела корсет, чулки, пояс, длинное платье и шляпу с широкими полями. Затем она взяла с верхней полки серебряный горн, приложила его к губам и протрубила сбор. И тут же начался невероятный переполох. Со всех сторон на бетонную полосу бежали молодые люди, они строились по ранжиру и ужасно волновались, отчего суета была необыкновенная. Они кричали друг на друга, мерялись ростом и вытягивали руки по швам. Наконец наступила прекрасная торжественная пауза. Я поднял верх у кабриолета, сел за руль. Саша, преображенная, стала в полный рост справа, и мы стали объезжать войска. Она безумно разволновалась: руки дрожали, как дрожат поздней осенью последние кленовые листья на нижних ветках. Ее губы высохли, влажные глаза стали лучистыми, словно звезды. Когда автомобиль остановился невдалеке от первой колонны, она поприветствовала войска:
— Здравствуйте, мальчики!!!
И молодые люди ответили в один голос:
— Здравствуй, милая!!!
От их громоподобного крика земля вздрогнула. Автомобиль притормозил около второго батальона.
— Здравия желаю, сокровище души моей!!! И строй грянул во всю мощь своих легких:
— Здравия желаем!
У меня заложило уши. Чтобы вернуть слух, я сглотнул.
Объезд войск закончился, мы вышли из кабриолета.
Саша отдала команду, и молодой солдат, второй в правой шеренге, строевым шагом покинул колонну, остановился от нас в двух шагах и отрапортовал о своем прибытии.
— Как поживаешь, Коновалов? — спросила она.
— Вот именно, не живу, а поживаю.
— Познакомься, это мой новый друг, — сказала она и положила голову мне на плечо.
Парень кисло улыбнулся и протянул мне руку.
— Как себя чувствует Оленька? — поинтересовалась Саша.
— Не знаю.
