— Что-нибудь не так? — спросил я.
— Ты едва не проткнул меня насквозь.
— Не выдумывай.
— Я почувствовала, как он выходит с обратной стороны.
— С обратной стороны земли? — сказал я.
— Он у тебя какой-то потусторонний.
Вдруг моего слуха коснулся чей-то смех. Смеялись близко.
— Что это? — спросила Саша.
— Не обращай внимания.
— Мне страшно.
— Ничего не бойся, я с тобой.
— Кажется, мы здесь не одни.
— Не выдумывай, — сказал я, — смотри, снег идет.
— А тебе не кажется, что он какой-то странный, ненастоящий.
— Что ты сказала?
— И фонарь подозрительный, как нарисованный.
Я встал, подошел к окну, открыл раму и взял немного снега с подоконника. Это был поролоновый, искусственный снег.
— Да, ты права, милая, — сказал я, — все вокруг ненастоящее. И этот город, и этот снег, и эта планета — все сделано на скорую руку из папье-маше и покрашено сверху гуашью. Это дешевая декорация, на фоне которой сделают моментальный снимок под названием «Наша жизнь», а после этот снимок потеряется среди миллиардов точно таких же. Посмотри, и луна вырезана из старого картона.
— Я хочу петь, — сказала Мессалина, забралась нагишом на стул и запела. Я застыл, словно ящерица, я окаменел. Я превратился в слух. Мое сердце остановилось. Вселенная распалась, человечество сгинуло, звезды превратились в пыль, осталась только незатейливая мелодия и мое сердце. Я не дышал. Я стал воздухом на ее губах.
Скоро песенки не стало. Последний куплет оказался каплей животворящей влаги, упавшей на раскаленную сковородку. Песенка испарилась. Вдруг откуда-то выплеснулось море аплодисментов. Они гремели, как океанский прибой, и не затихали ни на мгновение.
— Тебе аплодируют.
— Кто?
— Не знаю.
— Куда ты меня привел?
— Минутку, — сказал я и нажал на выключатель. Высоко под потолком вспыхнула огромная многотонная хрустальная люстра. Стало светло, как днем. И оказалось, что нагла кровать стоит в самом центре сцены Московского художественного театра. Зал был битком. Зрители в партере поднимались один за другим и аплодировали. Не говоря друг другу ни слова, мы схватили одежду и бросились за кулисы.
Я оглянулся. Лепестки роз парили в воздухе, как тополиный пух в первые дни лета.
Через служебный вход мы выскочили в Камергерский переулок. Здесь мне в глаза бросилась огромная, в полнеба афиша, наклеенная на стену, на которой было начертано: «Колосс и Даная».
Сценическое действие в трех актах.
Я сорвал плакат, но несколько букв от моего имени остались на стене. У меня изо рта шел пар.
— Я возьму это. На память о твоем успехе.
— Я стану актрисой, великой актрисой, вот увидишь. Я не о таком успехе мечтаю!
— Другого у тебя никогда не будет.
— Откуда тебе известно?
— Для того чтобы стать актрисой, нужно иметь призвание.
— Откуда тебе известно, что у меня нет призвания?
По дороге домой, когда мы ехали в такси, я увидел огромную ржавую бочку, в которой полыхал огонь, и сделал великое открытие.
— Теперь я знаю, как варвары сожгли Рим, — сказал я Мессалине.
— Как?
— Они запустили его в космос! Некоторое время он двигался по орбите вокруг Земли. Вообрази себе трибуны Колизея, дома, улицы, площади, двигающиеся в кромешной тьме в безвоздушном пространстве. Потом город стал терять инерцию и падать! Рим сгорел, преодолевая плотные слои атмосферы. Он сгорел от трения о воздух. Метеориты — это обломки древнего города. Тунгусский метеорит — последний из них.
* * *
Мессалина принесла мне в кабинет чашку чаю и только вышла из комнаты, раздался телефонный звонок. Звонила экс-королева Мария-Антуанетта. Она с радостью сообщила, что пала Берлинская стена. Я включил телевизор и увидел, как толпы диких германцев с песнями разбирают каменную кладку.
— Посмотри на этих варваров, — сказала Мария.
— Что они делают? — спросил я и отпил маленький глоточек черной ароматной жижи.
— Они ломают перегородку между двумя государствами. Было две Германии — будет одна.
— А Великая Китайская стена устояла? — спросил я.
— Устояла.
Еще раз вошла Саша.
— С кем ты разговариваешь? — спросила она.
— Одна моя старинная подруга.
— А у вас что... был роман?
— Никогда!
— Скажи честно, вы с ней целовались?
— Никогда! Мы не могли целоваться, a priori[1], — прошептал я, зажав клапан телефонной трубки ладонью.
— Почему?
— У нее нет головы.
— Как это нет?
— Отрубили, — сказал я.
Саша пожала плечами и ушла. Она плотно закрыла за собой дверь, а я продолжил свой разговор с королевой:
— Вы посмотрите на немцев, они все в экстазе, они все такие счастливые, — сказала Мария-Антуанетта.
— Они думают, что история творится у них на глазах. Опрокидывая бетонные плиты, они как бы сами творят историю своими собственными руками, от этого и приходят в экстаз, — сказал я.
— Когда соотечественники наблюдали за моей казнью, они испытывали подобные чувства.
— О чем вы думали, когда ваша голова покатилась по эшафоту? — спросил я.
— Я не думала о Франции, о монархии, о новом романе, хоть и была влюблена. Я как бы потеряла свой собственный вес, а когда моя голова упала с плеч, ударилась об эшафот и покатилась по неоструганным доскам, я подумала: мамочка, мамочка моя милая, у меня теперь на лбу выскочит огромная шишка!
— Все революции заканчиваются массовым истреблением женщин.
— Я заметила, в большинстве своем революционеры — это очень непривлекательные мужчины. Не добившись взаимности, они устраивают общественные беспорядки для того, чтобы мстить за безответную любовь. Они жгут и убивают, но главное... много насилуют.
— Согласен.
— Вы симпатичный человек, вы мне нравитесь, вам никогда в голову не придет вдеть в петличку красную гвоздику, не правда ли?
— Никогда.
— Вы знаете, мой друг, когда у человека нет ноги, ему вдруг кажется, что она чешется.
— Наслышан об этом феномене, — сказал я.
— Точно так и в моей отрубленной голове постоянно вертится какая-то мыслишка, хоть я, конечно, прекрасно понимаю: это мне только кажется, это иллюзия, только иллюзия.
— А что делать?
— Пройдет.
— Я представляю, каково оно — жить без головы.
— Напрасно вы мне сочувствуете, у меня полно ухажеров. Для мужчины самое важное — это хорошенькая фигурка, для многих совершенно не важно, есть у женщины голова на плечах или ее нет. Напротив, безголовых любят больше.
— У вас есть друг?
— Есть, но я ему изменяю.
— Зачем вы это делаете?
— Очень сложный человек, эгоцентрик, но я люблю его.
— Рассказывайте.
— Он очень любит кошмары и ужасы. Его зовут Альфредо. Он янки. Он устраивает мне свидание в стиле эстетизированных ужасов Жака Калло.
— И как все это выглядит?
Очень непристойно. Он стелет на постель красные покрывала, зажигает свечи и выставляет на пол женские головы из воска... сразу штук десять или двенадцать. Я вхожу в зал под звуки тамбурина, воловьи жилы дрожат, издавая готические звуки, мои внутренности сотрясаются. А что происходит потом... о-ля-ля! Это не телефонный разговор.
— Я счастлив за вас.
— Поговорим, мои шер, о вас. Скажите, вы влюблены?
— У меня роман.
— И она, эта девушка, сейчас рядом?
— Не совсем, она в другой комнате.
— Вы действительно ее любите?
— Она недостойна меня. Как только набьет оскомину, я избавлюсь от нее.
— А любовница она хорошая?
— Вот здесь ничего не скажешь, великолепная любовница!
— Толстая дородная девка?
— Нет, худая, красивая, очень сильная и выносливая.
— Она говорит, что любит?
— Да.
— Не верьте ни единому ее слову.
— Я чувствую, она говорит правду, она готова отдать мне все: свою жизнь, молодость, красоту, здоровье, время, чувства, прошлое, настоящее, будущее, иллюзии, кровь — все, что у нее есть.
— А вы готовы принять эту жертву?
— Увы, нет. Все это богатство мне не пригодится. Для меня не имеет большого значения ее существование во Вселенной!
— Выстави ее за дверь. К чертовой матери!
— Сегодня же! Обещаю!
— Лучше было бы завести собачку.
— Абсолютно!
— Когда ты напишешь пьесу обо мне, ты же обещал? — спросила Мария-Антуанетта.
— Я обязательно напишу.
— Уже начал?
— Еще нет.
— Это нечестно, ты дал мне слово.
— Не знаю, о чем написать: о вашей жизни или о вашей смерти?
— Напиши хорошо, не важно, о жизни или о смерти, главное, чтобы героиню звали моим именем. Мне будет приятно. Можешь врать сколько угодно. Главное — хорошо напиши.
— Спасибо, это большая честь.
