Из удельных имений погонят его,
на уступе скалы похоронят его.
Наступает в России 17-й год.
Торжествует революционный народ.
Водки нет, потому как не выращен хлеб, —
разорили подвалы, порушили склеп.
Не о том ли мечтал, не того ли хотел?
Наконец свой народ напоил винодел.
Монтобан, Саперави, Мурведр, Семильон,
Ркацители, Альбилло, Кишмиш, Совиньон.
* *
*
Памяти Я.С.
Ну, правда, выйди за жокея, когда меня свезут в тюрьму.
Его достоинств не имея, я благодарствую ему.
Я вас, подруга, познакомил, когда ходил на ипподром.
Я познакомил вас, подруга, и дай вам бог, не надо драм.
Он ловкий парень, сильно юркий, и прирастает ко хребту
неалхетинской сивки-бурки, и набирает высоту.
Лети, куда меня не просят. Там жены серебрятся те,
кто, проливая слезы, носят лишь херувимов в животе.
Упала тяжкая подкова
на Ярослава Смелякова.
В какой-нибудь эпиталаме большой певец вернейших баб
побрякивает кандалами, ползет с этапа на этап.
Сто лет нам стукнет или двести — не так ведя свои дела,
запутались в вопросах чести.
А тут Манефа — померла.
Она сожгла себя, Манефа, от свечки, стоя перед ней,
она сожгла себя, Манефа, от свечки, стоя перед ней.
Ни культа личности, ни ЛЕФа,
ни пролеткульта в сто свечей.
* *
*
Доползти восвояси домой
из роскошной квартиры чужой.
Вот теперь куда надо пришел —
миновали разгул и развал,
ниже плинтуса пол, только пол,
где никто никого не распял.
И не сдвинется, выйдя в тираж,
с места — огнеупорный стеллаж,
и на месте, как тот Секре-кёр,
допотопный стоит секретер,
и ни стопки оттуда не спер
интерьер буржуазных фатер.
И не стала причиной стиха
ни одна из проблем ЖКХ.
Выше всех превзойденных наук
результат — ничего не иметь,
и в углу туалета паук
крупно вяжет всемирную сеть.
* *
*
Дуб по имени Филимон посреди безымянной флоры,
посреди безымянной флоры дуб по имени Филимон.
Он единственный старожил — проходимцы, фигляры, воры,
финансисты, гипнотизеры напирают со всех сторон.
Уроженец, абориген, не захватчик и не лимитчик,
не хомячит куски халявы, не добытчик и не купец,
не выдумывает родни, с документами не химичит,
не накручивает на спиле не своих годовых колец.
Происходит вокруг него вечный тендер, сплошное ралли,
тени предков идут по небу, седина кучевых бород,
горы праха в его корнях, в черных дуплах его застряли
Тохтамыш или князь Пожарский, проскочившие Крымский брод.
Самозванцы, герои дня засветились, погасли, сдулись,
где, листвой заглушив перуны, обретается испокон
дуб по имени Филимон посреди улетевших улиц —
улетевших столбами пыли — дуб по имени Филимон.
Терешкова летит на Марс
Савельев Игорь Викторович родился в Уфе в 1983 году. Закончил филологический факультет Башкирского университета. Печатался в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Урал” и др. Живет в Уфе.
Путин замолчал.
Пару секунд он еще гипнотизировал камеру; снег красиво ложился на черное номенклатурное пальто; выхваченный кусок Кремля — стены, ели — был до того залит белейшим светом фонарей, что кажется, готовился принимать инопланетные корабли.
Затем — несколько ракурсов вокругкремлевской Москвы, и редкие машины удирали так стремительно, размазывая красное, что верилось: это снимают сейчас в 23.58, наверное.
За столом случилось некоторое оживление. Едва знакомый Павлу хозяин, большерукий парень со странным румянцем — вероятно, обморозился, курочил и раскручивал золотишко. Слишком лихорадочно. Пробка пошла, он зря пытался ее удержать, отчаянно гримасничая, а после глухого углекислого хлопка (девушки и не успели взвизгнуть) — закрывал пальцами горлышко — а что оставалось делать?
— Преждевременный финал? — сострил Игорь.
На него опять посмотрели с неприязнью. Когда-нибудь этого мудака спустят с лестницы.
Надтреснутый бум, циферблат курантов, будто скроенный из листов старого-престарого сукна, которое в детстве казалось зеленым, потом синим, теперь черным почти.
Чокались. Девушки визжали. Парни гундели какое-то первобытное подобие “ура”. Человечество за окнами взбесилось. (Канонада салютов, петард.) Паша вспомнил, что можно и желание загадать. Запоздало.
После гимна (в момент которого никто не знает, как себя вести) виртуальные фейерверки вывели на экране “2007” — к счастливой радости собравшихся. А раньше, лет за десять до того, цифры выезжали прямо из курантов, Павел точно помнил. Они медленно и неумолимо приближались, росли с каждым ударом, и в память врезались строгие — без всяких курсивов, и синие — без всяких нарядностей, “1996”, когда мама сказала: “Как три шестерки”, и стало страшно.
Но сейчас лучше. Сейчас — 2007.
Месяц назад уехала Наташа. (Лучше, да. Просто зашибись.) Летела она, разумеется, с пересадкой — сначала в Москву, самолет был ранним утром, да фактически ночью, и Паша все представлял первый день без нее: он проснется по будильнику в восемь, скорбно спустит нагретые ноги на декабрьский пол и вспомнит, что вот он и остался один... Получилось все не так, а до обидного буднично. Во-первых, он проспал, а вместе с жиденьким солнцем разбудил его звонок из Шереметьева: Наташа сетовала, что забыла положить денег на “трубку”, и может не хватить в решающий момент, “а тут терминалы дурацкие, и разменять негде...”. И Паша метался по кухне, не зная, что сглотать за двадцать пять секунд, мчался стоя — распятый скоростями в “газелях”, чтобы в центре закинуть Наташке пару сотен в салоне связи. Язык на плече, какое уж скорбное опускание ног, но тем не менее — это действительно был первый день без Наташи.
День, кстати, нетрагичный до дурного — как начался, так и кончился, друзья достали халявные билеты на третьесортный концерт, и в каком-то бестолково-веселом толкании то на входе, то в зале, то на выходе все и прошло. Но это не отменяло главного. Когда катастрофа случилась, какая разница, как потом вертит тела и какие-нибудь — в ледяной испарине — дюралюминиевые обломки.
Паша остался один: его любимая уехала в Штаты (в Питтсбург) учиться, проходить практику, возможно — работать, возможно — жить.
У Наташи была редкая специальность — технолог промышленных печей (“какая-то не женская!” — причмокнула губами Пашина мама когда-то). В местном политехническом институте ее — специальность — постоянно грозились прикрыть, ибо она ковыляла инвалидно из года в год — от трех десятков студентов к двум. И в деканате велись душеспасительные беседы, кого бы и куда перевести. Но не-ет, Наташа криво усмехалась, Наташа билась бы до последнего. Не то чтобы она обожала стекольные печи, уродливые, с вонью да лампами, — это просто был такой характер. Чертов характер.
Первой идеей фикс был замысел перевестись в питерский вуз — с петровским очень титулом “горный”. Хоть по свежевведенной “болонской системе” — с четвертого курса в магистратуру, хоть по целевому назначению (и искался завод), короче — хоть как. И началась великая беготня по деканатам да ректоратам, звонки на берега Невы и прочая. Потом — чуть успокоилась.
И новая идея! Оказалось, перевестись в США доучиваться по специальной грантовой программе — не так уж и сложно. Просто об этом мало кто знает. И только Наташа, с упорством крота, могла дорыться до истины на забугорных сайтах. Это несложно. Только и надо, что подтвердить английский, до того взвинтив его на вечерних курсах, да довести себя до белого каления в коридорах посольства...
Безотказный, Паша был рядом. Он до конца не верил, что она улетит всерьез. Она улетела играючи. А он побрел один по декабрю с обветренными, воспаленными губами, с чувством шарфа на воспаленных губах.
