— Что? — вяло, скорее эхом, откликнулся Павел. Не надо было ставить вопросительный знак.
— Что-что. Да ничего. Побоялась она ехать в эту летную школу, всего она побоялась, все у нее плохо, теперь обо всем жалеет... Сам же все знаешь. — Наташа заметно раздражалась, пока громоздила все эти слова, и сейчас смотрела в тарелку, замкнулась.
Он и правда все знал. Анна Михайловна, его несостоявшаяся теща, была глубоко страдальческой женщиной. Достаточно ее взгляда и голоса или складки лба, чтобы в общем и целом понять, что муж давно бросил с дочкой, что больное сердце, а школьники, у которых она ведет музыку, устраивают на уроках бедлам. Учительница не обернется. Она будет дальше и дальше играть никем не слышимый полонез, и лицо ее будет отражаться в полировке пианино, выныривать, бледное, как у утопленницы.
Паша вспомнил и толстую, нелепую, обожаемую Анной Михайловной болонку, нагло изменяющую своей безвольной хозяйке: она жила на две квартиры, бегала к соседям, полагая, вероятно, что глупым людям об этом неизвестно. Однажды забылась и прибежала к Анне Михайловне с соседским тапком в зубах.
Павел сжал Наташину руку:
— А если бы у нее в жизни получилось по-другому, то ты бы не родилась.
— Я бы родилась в любом случае! — сказала Наташа преувеличенно бравурно: она не хотела такой ноты для вечера. Она улыбалась.
И тут дали свет.
Ну зачем?
III
Его душили крепким двужильным электрошнуром, и было непонятно, кто выживет — шнур или человек. Ногтями он чертил по ковру, говорят, эти следы так и остались. В сивушном озверении и панике, в разбомбленном жилище, подростки, один из которых, самый щуплый, тринадцатилетний, стоящий “на стреме”, боится оглянуться в комнату...
Откуда Паша мог знать эти подробности? (Паша открыл глаза, с головной болью, с наросшими за ночь минералами в ресницах: утро красило нежным светом, гости спали тут и там, кисло и токсично после попойки.) Непонятно. Ведь это случилось в далеком городе — в Чебоксарах, и очень давно. Но эта история, все больше расплываясь, становясь призраком, все равно сопровождала Пашиного друга Данилу — везде и всегда. И на их социально-гуманитарном факультете об этом неясно нашептывали с первых же, кажется, дней первого курса.
Павел медленно, похмельно поднялся. Он так и спал в одежде, теперь противной.
Пьянка состоялась в квартире бабушки Данилы — трехкомнатной, старой постройки, невообразимо развернутой, как кроссворд. Пока бабушка лежала в больнице, Данила временно жил тут один. Это странно, как две вселенные уживались в одном пространстве, игнорируя друг друга: все эти плакаты, пирамиды дисков, хеви-метал — и бесчисленные банки с прахом каких-то лекарственных трав, прочий нетронутый заповедник старого скарба.
На столе — массивные две рюмки, из сервиза (в этом доме — и тяжелейшие-темнейшие мельхиоровые ножи с клеймом “Завод имени Сталина”), накрыты компакт-дисками. Кто-то не нашел других контейнеров для линз. Тризна по зрению.
Прошла неделя после того трудного Нового года, когда Паша позволил себя вытащить (он и сейчас позволил — на эту никчемную пьянку с ролевиками, с которыми тусуется Данила). Зачем?.. И вся неделя — тосклива невыносимо. Раньше хоть бывала сессия. Теперь не было ничего, включая праздничное настроение, и новорожденными сверкучими вечерами Паша тупо сидел дома, а по ночам — по Интернету, в скайпе — они с Наташей бесконечно изводили друг друга. Каждую ночь, холодея и в соплях, Павел позволял Наташе всю душу из него вынуть и валился тряпичной куклой, и начинался новый цементный день.
Теперь вместо этого он зачем-то приехал бухать в честь Рождества.
...Поначалу-то все было не так кошмарно, хотя и безрадостно. Родился и вырос Данила в Чебоксарах. Мать рано погибла. Едва ли все шло как в сказке про злую мачеху (подробностей Паша не знал, Данила, конечно, ничего не рассказывал), но завертелось: двойки, прогулы, клей в мешках, плохая компания. И кончилось довольно быстро тем, что салагу, припугнув, повели “на дело”: один “мажор” с соседнего двора хвастался, что ему купили две “Sony Play Station”, а отец вот-вот купит “мерседес”...
Зверское убийство всколыхнуло Чебоксары.
В итоге Данила пошел на процессе как свидетель, он ведь побоялся даже войти в ту комнату, где пытали человека чуть старше его (а миллионов тот так и не выдал: не было никаких миллионов), да и возраст сыграл роль; в любом случае уголовной ответственности Данила еще не подлежал. Но тогда, в наступившем аду, разницы особой не было: допросы, ужас, суд, психиатр, травля, газеты, учет в детской комнате милиции, спецшкола, ночные кошмары, ужас, ужас, ужас…
Если бы не бабушка — сошел бы с ума.
Бабушка, мамина мама, отчаянная фронтовая разведчица, а после скромный партработник фабричного масштаба, ныне бодрая пенсионерка, примчалась в Чебоксары, трясла орденами, гремела кулаком, оформила опекунство и увезла внука навсегда.
В новом городе жизнь Данилы пошла на лад. Он в меру учился, в меру занимался спортом, молчал, отпустил волосы, взгляд в себя. Не сразу, но понял, что чебоксарская кровь будет на нем всю жизнь. С этим можно лишь смириться — и закрыться. В местной милиции его автоматом переставили на учет — до совершеннолетия. Знали в школе. Знали пацаны во дворе, настороженно-безучастные. Знали соседи. Дурная слава разливалась как эфир, непонятно через какие поры просачиваясь из прошлой жизни, из другого измерения. Его даже на педагогическую специальность не хотели поначалу зачислять, и бабушка, чуть сдавшая, опять гремела орденами. А Данила и не собирался работать в школе. Он подал документы туда, где был меньший конкурс. И работать потом тоже пошел куда попало: ему подвернулась вакансия грузчика на складах бытовой химии, коробки — нетрудно, сутки через двое — удобно, и все... Полное отсутствие амбиций — как одна из форм глухоты: плевать, что о тебе говорят, как смотрят, всегда — спокойный, равнодушный. Это был его протест и его борьба.
Сейчас спал на диване, вповалку с такими же хайрастыми ролевиками: он нашел себе в итоге такой круг, где никому не важно — кто ты на самом деле, что за имя стоит за твоим “ником” и что у тебя за спиной.
Фу, какой тяжелый дух. Паша открыл форточку, дошагав до кухни. Ледяной воздух потек, играя с оконными рамами.
Чаю. Чаю — и домой. Паша сполоснул первую попавшуюся кружку. И настроение и самочувствие — все ни к черту.
— Доброе утро! Хотя какое доброе... — На кухню вышел Игорь, с почти криминальными отпечатками и. о. подушки на лице. — Господи, кто припер вчера этот бальзам? Как он назывался?.. Отвратительно. Может, он с полонием? Фу-ф, как плохо... А ты чего не спишь в такую рань?
— Да так. — Паша мрачно отпил крепенький чай. — Надо валить домой. Есть одно важное дело.
— Пропылесосить? — усмехнулся Игорь.
— Приедет Максим, это мой троюродный брат.
— Экая “Санта-Барбара”.
— Я хочу, чтобы он меня устроил к себе на работу. Он мне еще в том году предлагал, я не согласился. Дур-рак.
Злой, провокационный тон мог бы насторожить Игоря, но тот с похмелья потерял всякую проницательность.
— А что за работа?
— Пока не знаю. И — вот не поверишь — мне абсолютно пофиг. Хоть что, хоть дерьмо убирать в хлеву, я не знаю!..
И Паша взвинченно зачем-то рассмеялся. Игорь шутку не оценил, наливая чай, сделал главную ошибку: полез в нудную дискуссию на тему, что нельзя заниматься чем попало — без призвания и удовольствия. В такие утра приступы занудства были для него обычным делом.
Паша в итоге взорвался:
— Да мне надоело уже! Пинали воздух в этом педе, теперь в этой типа аспирантуре — ни интересов, ни амбиций, ничего! Мы даже просто нормальных денег заработать и то не можем! Не хотим! Нам надо, чтобы было какое-то “призвание”, вот тогда мы, может быть, соизволим...
Игорь ухмыльнулся, сделал вид, что пародия его не задела. И не сдержался тем не менее:
— Так тебе нормальные деньги, что ли, нужны? Так ты попроси. Я дам. Взаймы.
— Ну конечно, мамочка-то с папочкой небось регулярно подбрасывают? — в тон съязвил Паша. Игорь был из обеспеченной семьи. Все это знали.
— Конечно. — Игорь тонко улыбнулся. Геройски сохранял самообладание.
Паша понял, что это тупик, и трудно сдал назад, как вездеход, ищущий других дорог.
— Да деньги даже и не главное... Я просто хочу, чтобы у меня было дело, чтобы меня уважали! Чтобы меня моя девушка уважала, я не знаю...
