Парень знакомый, учились на одном потоке, летом — едва вручили дипломы — покидал в сумку минимум вещей, сделал ручкой всем — родителям, друзьям, стране — и умотал в никуда. Буквально. Тоже в Штаты, но там его никто не ждал, и только полулегальная, полубомжеская жизнь без целей, с каким-то, условно говоря, подметанием улиц. Так, может, подгружать полярной белизны картофель в раскаленные масла фастфуда — его мечта? Едва ли. Мечты, наверное, не было. Просто полярная, опять же, свобода, когда нигде и ничего не держит. Но у Паши есть хотя бы цель. Поломать об колено всю свою жизнь, всех бросить — ради того, чтобы быть рядом с Ней. Все отдать ради этого, и хоть машины мыть, хоть развозить пиццу, забыв себя и все свое прошлое, как манкурт.
Он, Паша, сможет?
Павел Николаич летит на Марс. С концами.
Глаз неприятно зацепился за английские слова: две доски благородных металлов, “roubles only / только в рублях” и “Здесь жила Любовь Орлова”, соседствовали на одном доме...
Это все жизнь мстит ему, потому что нельзя предавать мечты. Он не стал кем хотел, побоялся амбиций, целей, и вот результат, он никто, а Наташа строит свое будущее, а он... А он — никто, так чего же путаться под ногами.
Началось классе в девятом. Все сошлось: и невинный поначалу интерес к зодчеству, с пыльными зеркальными плитами — томами из юношеской библиотеки, и успехи в черчении, и... Желание стать архитектором родители вроде поощряли — так удивленно, благожелательно. Архитектурное отделение в политехническом было столь устрашающе серьезным, что на многочисленные курсы можно было бегать хоть сызмальства — и все равно торчать там до ночи, с переменным успехом. Паша и торчал. К сожалению, было оно и устрашающе “мажорским”.
Десятый класс. Одиннадцатый. Благодушие сменялось неврозом. Мать паниковала все больше, суетилась, убивалась: армия, не поступит, не расплатятся. Слабые попытки отца успокоить только подливали бензина в телефонные костры — и Паша, белея, вынужден был вечерами слушать все это из-за стены.
Напряжение росло, росло, чем-то должно было кончиться. В прекрасные новогодние каникулы, поздним огнистым вечером, вдыхая нашатырные звезды, Паша, слегка возбужденный вином на вечеринке, переходил дорогу, и...
Машины пронеслись мимо, обдав мелкой гадкой взвесью: Москва разродилась кислым октябрьским дождиком. На перекрестке разливались то зеленые, то красные моря, и Паша тяжело, на пятках, перешел. Ноги все равно промокли. Плевать. В испорченных кроссовках он прошагал через Красную площадь и свернул на набережную, повинуясь загибу кремлевской башни, ее чересчур истертым кирпичам.
Шел очень долго.
Вдали, в Котельниках, маячила и совершенно не темнела от дождя высотка, этот социалистический Гауди. Похожа на гигантский сталактит, с продуманной вымытостью каждой морщинки. Но сталактиты же растут вниз?.. Значит, это Паша как летучая мышь — смотрит на него вверх ногами.
Он мог и не смотреть. На курсах он рисовал раз перспективу этого ансамбля Д. Н. Чечулина.
А что же с новогодней аварией? Счастливый раззява, Паша шагнул под джип, и пластмассовый бампер, фальшиво надутый, хрястнул посильней ноги. Нет, ничего страшного, обошлось, и ночью полные ужаса родители уже забирали его — веселого и виноватого. Врачи “скорой” и гаишники шатались по приемному покою, хамоватые и брезентово-мешковатые, как сантехники.
Но не все оказалось так счастливо. Перелом, выяснилось, коварный, со спицами и желтыми жидкостями, чудовищно утомительный. Больничный месяца на три. Никакой учебы, никаких курсов. В принципе — Павел мог бы. Он мог бы рвануть, наверстать, подтянуть, взять эту преграду — архитектурный. Но невозможно было ни на что решиться в этом кошмаре, ибо мать в голос рыдала: все, конец, школу не закончит, никуда поступить не сможет; армия; дедовщина; Чечня. Подключались все педагогические связи, Паша сдался на милость победителю и только угрюмо сопел, посещая лечебные процедуры, схожие с шарлатанством.
В итоге он безучастно закончил школу (с аттестатом проблем все-таки не случилось) и поступил на социально-гуманитарный факультет пединститута, который славился низким баллом и острым дефицитом сильного пола. Потом Паша не раз думал: а чего он был так обдолбан воплями матушки, что не решился поступать в хоть чуточку более приличное и интересное место? На специальность, а не ее отсутствие. Он бы поступил! Но нет. Из глупых перестраховок был выбран самый дурацкий, самый ничтожный вариант.
Мечта Паши была временно подорвана: он сам решил, что временно. Явившись 1 сентября в новый коллектив, хромая, он суровел лицом, но уже скоро решил, что летом — родителям ни слова! — заберет документы и поступит-таки на архитектора. Повеселел. Выдохнул. Постарался зажить веселой студенческой жизнью.
К весне он понял, что, пожалуй, еще недостаточно готов... Осенью услышал, что якобы вторую студенческую отсрочку — на другой вуз — военкомат по закону не дает... Когда решил окончить-таки пед, чтобы потом поступать на второе высшее — как кусок мяса судьбе, отрезать и бросить эти никчемные пять лет, — уже чувствовал, что врет себе.
Так и вышло. Ни денег, ни сил, ни — былых семнадцати. Апатичный, опять припугнутый армией (как раз тогда стали активно призывать выпускников вузов, не защищенных законом и ранее), он дал уговорить себя деканатским дамам и поступил в аспирантуру, которая была еще большей фикцией, чем студенчество на СГФ. Теперь числился. Что-то якобы делал... Приходило плавное понимание жизни впустую. Боялись, что не сможет, не поступит, денег не хватит; боялся слово сказать поперек — а в итоге? Оглянуться не на что. А что впереди?
Впереди — двор высотки, странно пустой, и вторые этажи натянули непонятные неводы, ловя в железные сетки не то мусор, не то раскаявшихся членов ЦК. (Ха.) Из вколоченного в стенку кондиционера вела трубочка, вода капала и капала на одну из мемориальных досок, оплакивая неутешимо безвестного Героя Соцтруда. Во всяком случае, шикарное имя Роман Кармен ничего Павлу не сказало.
И все мы как манкурты.
А ближе к вечеру встретились с Наташей — уставшей, выпитой посольством до дна. Они пошли по хляби, в которой дрожали огни, поднялись на третий этаж безликой, сварганенной турками стекляшки возле метро, привлеченные надписью “Cafe”. А из неоновых трубочек было ловко сплетено подобие коктейля, с термоядерным закатом лимона. Это была идея Паши — устроить что-то вроде романтического вечера перед тем, как тащиться до кольцевой, потом до конечной, потом маршруткой и пробираться по чужой квартире, полушепча и полуспотыкаясь.
Но Наташе, казалось, не до того было. Вялая, задумчивая.
— Они сняли у меня отпечатки пальцев, представляешь? Кое-как потом отмыла.
Со стороны, наверное, могло показаться, что она как ребенок — руки перед едой показывает.
Хорошо, что Паше пришло в голову зайти сюда: салатики, пиво, робкое мясное. Музыка. Несколько глотков, глубоких вздохов — и Наташу стало отпускать.
— Знаешь, я вот подумала... Сидела во всех этих очередях... Подумала — надо ли мне вообще ехать, надо ли мне это все...
Павел замер.
— Но ведь, с другой стороны, так дальше тоже нельзя. Я причем сейчас даже не про учебу или, там, работу... Ну просто не могу я так. Как будто болото. Одни и те же лица... Один день как другой... Ты меня понимаешь?
Паша смотрел в пиво, его резануло “болото”, он хотел дать это понять уголком губ.
— Не обижайся. Пожалуйста.
Она взяла его руку.
Внезапно вырубился свет, заглохло и радио, раздались взволнованные голоса и всяческий вилочный звон. Почему-то светился один холодильник с пивом — ледяными на вид полками, притом пустыми, притом и холодильников-то было несколько.
— Не волнуйтесь! — хорошо поставленным голосом объявила барменша, раблезианская в свете холодильника. — У нас сегодня весь день отключают. Внизу же казино, так там — знаете же — проверки, изъятия, сегодня все аппараты там снимают, ну и...
Она с шутками, прибаутками, обещая скорый свет, выставляла свечки на столики.
И горько и больно, но Паша не мог не схватить красоту момента, то, как слабый свет волшебно ложится на Наташино лицо; романтику, черт бы ее побрал.
— Я не хочу жить как мама, понимаешь? Мы с ней однажды разговаривали... У нее были такие мечты! Нам и не снилось. Представляешь, она очень хотела быть как Терешкова и прыгала с парашютом, она мне и свидетельства показывала с грамотами, и перспективы какие-то были, способности, я не знаю... А что получилось?
